Огненное сердце вампира

Проходит какое-то время, и чьи-то руки тянут меня вверх. Выныриваю из мутной жижи полусна, смотрю в озабоченное лицо Ирины.

— И трёх дней не протянет, — вздыхает за её спиной Чугун.

Ирина кивает, хватает меня за подмышки и волочёт к остальным.

Огромные весы, охрана в зелёных балахонах, корзины, наполненные багрогом. То и дело раздаётся:

— Норма! Норма! Норма!

Это ненавистное слово, тяжёлое, мрачное, представляется мне ржавым коричневым баком, наполненным тухлой водой.

На весах моя корзина. Охранник глумливо улыбается, смотрит на весы, потом на меня, медленно, словно смакуя каждое слово, произносит:

— Норма не выполнена!

Отупевшая от слабости, я ни как не реагирую.

— Это плохо, — шелестит ослабевшим голосом гиена в моей голове.

— Почему? — мысленно спрашиваю я.

— Не знаю, — вздыхает гиена. — Раньше знала, а теперь — забыла. Но это плохо.

В зале появляется бак с водой. О! Я узнаю этот бак из тысячи баков. Эти блестящие чёрные бока, эта красная крышка, этот ковш, опрокинутый вверх дном.

Люди подаются вперёд, скуля и протягивая костлявые, бледные, слабые руки. Я тоже скулю и тянусь к баку.

— Тебе не положено, — шипят мне со всех сторон, гнилые зловонные рты, шевеля обкусанными, растрескавшимися губами. — Ты норму не выполнила.

Я не понимаю, что они говорят, но чувствую их ненависть ко мне. Это неприятно, но вода важнее.

— Скоты! — рявкает охранник. — В целях повышения эффективности вашего труда, административный аппарат багроговых шахт вводит новые правила. Теперь, вы— не просто зеки, а рабочая бригада. А значит, за действия одного из членов вашей бригады, будут нести ответственность все, вся ваша камера. Сегодня, некоторые из вас не выполнили норму. А значит, воду не получит никто.

Люди воют, но лязг автоматных затворов, тут же утихомиривает толпу.

Руки охранника отвинчивают крышку, в тусклом свете лампы блестит вожделенная жидкость. Толпа жадно сглатывает, делает шаг вперёд.

— Стоять всем на месте! — орут несколько глоток.

Мы останавливаемся и смотрим, как нога, обутая в лакированный туфель, толкает бак. Как он, падает, а по бетонному полу растекается, ширясь, лужа. Лужа блестит, подрагивает, ползёт в нашу сторону. Не сговариваясь, мы падаем на пол и принимаемся лакать из лужи.

Перед глазами мелькают чёрные туфли охраны, пинающие нас, заставляющие встать. Я боюсь, что меня поднимут, что прервут, и пью, пью, пью. На зубах хрустит песок, во рту разливается гадкий привкус извести, но мне плевать на это. Плевать и остальным. Люди мычат, стонут от удовольствия, не обращая внимания на тычки под рёбра со стороны охраны, на их плевки в воду.

Вновь камера. Прислоняюсь к стене, закрываю глаза. Рядом со мной тяжело дышит Ирина Капитоновна. Кто-то всхлипывает у противоположной стены. Храп, сиплое дыхание, урчание голодных животов, стоны. Каждый пытается уснуть, накопить сил для очередного выхода на работы. Кто знает, когда на сей раз нас выдернут из дремотного состояния, на следующий день, через час или через пять минут. Мы те, кто лишён права именоваться людьми и всего того, что полагается человеку, свободы, личного пространства, половой принадлежности, ориентировки во времени. Мы — живые организмы, выполняющие определённый вид деятельности.

Понимаю, что надо бы уснуть, но сон не идёт. Взгляд бесцельно скользит по измождённым лицам, по сутулым спинам, одетым в лохмотья. Тело ломает и трясёт от усталости, но что-то мешает, заставляет оставаться сознание ясным.

— Куда! — возмущённо орёт бритый паренёк за дверью. — Там и без того всё набито!

— Не дрейфь, пацан! — отвечает другой охранник. — Этих доходяг в любом случаи пора выбрасывать. Работают хреново, только жратву на них переводим. Так, что новое мясо как раз кстати прибыло. Тащи-ка сюда баллон, сейчас устроим нашим доходягам ароматерапию.

В коридоре раздаётся гогот нескольких мужских голосов. А позже, в камере слышится тонкое шипение, в воздухе растекается едкий запах, от которого слезятся глаза, и сжимается горло. Надсадный кашель, искажённые лица. Какое-то время, я никак не могу понять, что происходит, и не чувствую страха. Во мне восстают лишь детская обида и возмущение: «Ну, вот опять выспаться не дают». Перед глазами пляшут цветные пятна, грудная клетка разрывается от боли. А мой, отупевший от обезвоживания, голода, недосыпа, монотонной работы и гипоксии мозг, наконец понимает, что нас сейчас, в эту минуту травят газом. Нас убивают! Кто сказал, что перед смертью перед внутренним взором человека проносится вся жизнь? Ничего подобного! Боль, тошнота, удушье, и больше ничего. А в голове бьётся растрёпанной уродливой птицей лишь одна мысль: «Это конец! А может, так даже лучше?».

Глава 22

Прихожу в себя от резкого порыва ветра, швырнувшего мне в лицо пригоршню песка. Надо мной краснеет небо багроговой пустыни. Скудный свет полуденного солнца едва пробивается сквозь пылевую завесу. Песок везде, повсюду, подо мной и надо мной, хрустит на зубах и забивается в уши и нос, покрывает одежду и волосы.

В голове взрываются снаряды, глаза слезятся, а конечности кажутся неповоротливыми и тяжёлыми.