Огненный азимут

В хате было сумрачно. Плошка больше чадила, чем све­тила. Ядя, стоя на коленях, большими ножницами, которыми стригут овец, срезала у человека волосы. Лицо человека было скрыто тенью от Ядиной руки, но в его позе, в сгорб­ленной фигуре было что-то знакомое: "Коршуков! Ей-богу, он!" — удивилась Настя, но, присмотревшись лучше, уви­дела, что ошиблась.

— Ой, ктой-то?

— Человек. Не видишь? — У Ядвиси был неузнаваемо суровый голос.— Помоги мне. Набери золы и сделай щелок. Керосина в бутылку налей. От щелока и керосина нечисть быстро подыхает.

Настя волчком завертелась по комнате. Ей не терпелось спросить у Ядвиси, где она подцепила этого, похожего на скелет, человека. Но молчание Ядвиси и незнакомца удер­живало ее.

— У меня готово все,— сказала она.— Теперь что при­кажешь?

— Твой охламон, может, белье оставил? Человеку пере­одеться надо.

— Найду...

— Ну, давай лети и санки не забудь захватить. По траве лучше всего на санках везти.

Через несколько минут Настя вернулась. Вдвоем они вы­несли Чабановского во двор, посадили на санки. Ядя вернулась в хату за простыней, щелоком, керосином и марган­цовкой.

— Это вам придется подержать,— обратилась она к Чабановскому.

— Много я вам хлопот доставил,— Настя впервые за весь вечер услышала его голос.

— Потом посчитаемся. Поехали, Настя.

Дождь утих. В просветах между тучами виднелось зло­вещее синее небо. Дул холодный, сырой ветер, сбивая с де­ревьев последние листья, и гнал их на огороды.

Женщины дружно тянули санки за толстую веревку, нагибаясь, подставляя ветру закутанные платками головы. Полозья оставляли на траве прямой, словно под линейку, след, в который мгновенно набегала вода.

Из бани полыхнуло на них уютным теплом и запахом березовых листьев. Женщины вошли в предбанник, зажгли коптилку, сбросили верхнюю одежду.

— Не угарно там, понюхай...

Настя побрызгала веником каменку — в предбанник ши­банул горячий сухой пар.

— Не угарно, по-моему.

— Давай понесем... Только одежду надо на улице сбро­сить. В ней кишмя кишит.

Чабановский разрешил снять с себя шинель, гимнастер­ку, а потом уж запротестовал:

— Разрешите, я сам. Знаете, как-то неловко вас беспо­коить.

Ядвися выпрямилась, скрестила на тугой груди сильные руки.

— Как же, милый человек, вы сами будете мыться, ежели сидеть не можете? — И, почувствовав, что Настя толкает ее под бок — пусть, мол, сам бы управился,— разра­зилась: — А ты, Настя, топай побыстрей отсюда, если твои глаза так уж застенчивы. Не видишь, сколько на нем ран тряпками перевязано? Тут доктору на два часа работы хва­тит, а не то что нам с тобой.

Она охватила Чабановского на руки, понесла в баню. Положив на пол, стянула с него остатки сопревшего белья. Потом сняла с себя платье.

— А ты уего стоишь? — набросилась она на смущенную Настю.— Снимай платье и воду носи.

Часа через три, вымытый и перевязанный, Чабановский лежал уже на кровати. Ядвися и Настя сидели за столом и шепотом разговаривали. Желтоватое пламя коптилки из­редка колыхалось, и тогда по стене, и потолку шевелились неуклюжие тени.

После бани и малинового чая с медом у Чабановского наступило то кроткое чувство забытья, когда спишь и не спишь, а все на светел кажется бесконечно дорогим и родным. Он спал, изредка спохватываясь от непривычной тишины и уюта, открывал тяжелые от усталости веки и каждый раз видел перед собой желтое пламя коптилки и две женские фигуры.

Проснулся поздно. Ядвися уже почти вытопила печь. Ее ловкие движения и сама она, раскрасневшаяся, такая стат­ная, с рыжеватой косой, собранной на затылке в тугой жгут, вызывала в Чабановском столько чувства, что он, как оча­рованный, долго смотрел на нее из-под прищуренных век, боясь шевельнуться, испугать чудо. Она казалась моложе, чем вчера, когда он впервые увидел ее,

Вчера он не мог как следует ее рассмотреть, потому что все произошло неожиданно, невероятно быстро. Но даже если бы она оказалась старой, беззубой, горбатой и кривой, он — это подсказывало сердце — все равно считал бы ее чудом, которое является только самым счастливым людям на свете.

Его переполняло чувство вечной благодарности и что-то еще более значительное, чем это обычное человеческое чув­ство.

Ядвися стояла, скрестив руки на груди.

— Что мне делать с вами — сама не знаю,— сказала она, увидев, что он проснулся.— Голова кругом идет. Всю ночь думала. Будь лето, в сене бы где-нибудь переждали, пока поправитесь.

— Простите, что столько доставил вам хлопот...

— Хлопоты не беда. Боюсь, как бы вас не нашли, По­падете в лагерь — погибнете.

Ядвися стала собирать на стол.

— Может, встанете?

— Да, да, конечно. Я теперь совсем здоров...

Он торопясь надевал непривычную, с чужого плеча, штат­скую одежду.

За столом, как на поминках, больше молчали. Чабановский, изголодавшись в лагере, много ел, чувствовал это и не мог себя сдержать, Ядвися почему-то хмурила брови.

— У меня муж больной,— начала она, и Чабановский заставил себя положить ложку,— за ним надо ухаживать. А тут — вы...

— Я не знал о муже. Я бы никогда...