Огненный азимут

Она поднимается на крыльцо. Ступеньки скрипят так, что от волнения даже колет в сердце. Но в хате тихо, Вера осто­рожно берется за засов, тянет на себя дверное кольцо. Дверь заперта изнутри. "Глупая, надо было брать гранату... Все бы их гнездо под корень..."

Несколько секунд она стоит нерешительная, растерянная. Голову одолевают мысли, одна нелепее другой. До слез обидно, что Сысой как в крепости. Голыми руками его не возь­мешь. Маленький браунинг кажется теперь ненужной игруш­кой.

Вера медленно спускается с крыльца. Снова скрипят ступени.

— Кто там? — слышит она голос Архипа и, не обращая ни на что внимания, бросается в заросли сирени, прислуши­вается, но, кроме гулких ударов сердца, ничего не слышит.

Время тянется долго. Потом слышно, как гремит засов, как скрипит дверь.

Архип выходит на крыльцо. Вера хорошо видит его бе­лую в исподнем белье фигуру.

— Архип, осторожней ты,— долетает из хаты женский голос.

Вера поднимает браунинг, целится. Но ничего не видно — темно.

— Послышалось тебе, — говорит раздраженно Сысой. — Вечно тебе что-нибудь слышится, видится. Тихо.

"Тихо, тебе тихо. Вот тебе!" — Вера нажимает курок. Сухо звучит выстрел, и по всей деревне прокатывается эхо. Лают собаки.

Вера стреляет еще раз, еще... Кто-то кричит. А белая фи­гура все еще стоит. Вера снова нажимает курок. Выстрел. Надо убегать. Но Архип стоит и стоит на том же месте.

Над сельсоветом белым пламенем вспыхивает ракета. Вера закрывает от яркого света глаза, а когда открывает их, видит, что Архип лежит, скатившись вниз по ступенькам. Когда же она его убила? Он ведь только что стоял у двери. Неужели она стреляла в привидение?

Вера идет на огород. Прячась между яблонями, спокойно отходит. А над деревней вспыхивают ракеты.

24

Печальная весть о гибели Галая застала Тышкевича не­ожиданно. Вечером, когда пригнали с поля коров и легкое марево опустилось на деревню, Иван Анисимович вышел из амбара: хотелось подышать свежим росным воздухом. Мать Михася доила корову, не поворачивая головы, спросила:

— Засиделись, Иван Анисимович?.. Чего вы боитесь, на­род у нас тихий. Да мало ли какой человек мог остановиться у нас?

Тышкевич и сам часто думал, что прятаться, пожалуй, не следует. За все время, что он живет у Ланкевичей, только дважды приезжали немцы. Сперва — за яичками. Потом явился какой-то чин, приказал привести кого-нибудь из прав­ленцев. Люди испугались, но все обошлось хорошо. Бывший бригадир Остап Делендик признался, что он один здесь прав­ленец, и чин, больше ни о ком не спрашивая, назначил его старостой. Тышкевич давно бы перебрался в хату, но его удерживала осторожность — вдруг подведет честных людей? Все же война, а немцам Тышкевич не верил.

— Я, Марина Григорьевна, не боюсь. Не хочется вам ме­шать. Мне уж и недолго здесь оставаться.

Помолчали. Иван Анисимович обрадованно и весело при­сматривался к деревне. В вечернем сумраке сонно чернели хаты с маленькими палисадниками и низкими изгородями. За ними чувствовалась мирная и, как всегда, по-деревенски тихая жизнь. И здесь, во дворе, она была такой же, как и много-много лет назад. Сладко пахло парным молоком и хле­вом. Звонко ударялись о подойник тугие струйки молока. Где-то над головой звенели комары. А в хлеву повизгивал поросенок. Все напоминало Тышкевичу далекие, почти сов­сем уже забытые годы детства.

— Погода стоит, как на заказ, — будто сожалея, с гру­стью в голосе проговорила Марина Григорьевна. — Эх, кабы не война, жить бы да радоваться...

— Днем слишком душно.

— Сено перестоялось. Все из-за того, что лошадей не хва­тает.

— Михась где?

— Косить начали. Где-то на лугу стога ставят.

— Тихо как...

— У нас всегда тихо.

Где-то вдалеке загрохотали колеса, — вероятно, с луга возвращались люди. Уже потом, в деревне, послышались го­лоса:

— Михась, отведи коней.

— Сам отведешь...

— Подожди же...

— Давно жду. Мне еще поужинать надо, а потом в ноч­ное.

Молодые ребята, как и раньше, гнали подводы на колхоз­ный двор. В темноте храпели, фыркали лошади. Скрипели повозки. Кое-где на подводах светились в ночи огоньки цига­рок. Перед хатой кто-то соскочил с телеги, и Тышкевич уз­нал голос Михася:

— Спокойной ночи, хлопцы.

— Спокойной ночи, Михась.

Михась шел вразвалку, по-стариковски покашливая. За­шел во двор, устало опустился на низкие козлы.

— Кончили стога? — спросила мать.

— Какое там кончили... Мужики в очко резались, а мы спины гнули. А теперь надо коней пасти.

— У нас так...

— Что слышно нового? — спросил Тышкевич.

Михась свернул цигарку, прикурив, держал ее в ладони, чтоб не залетела, куда не надо, шальная искра.

— Нового, особенно хорошего, мало. Вы же, вероятно Прусову из Жижена помните? Она у вас училась. Говорят, ее мать сегодня расстреляли. Будто она председателя испол­кома Галая укрывала. Мы со стога видели пожар, но не об­ратили на него внимания: думали, какая-нибудь баня сго­рела.

— А Вера как, убежала?

— Так она же за линией фронта.

— Вернется, а старухи нет, — сказала Михасева мать. — Боже мой, я ведь эту Теклюсю хорошо знала... В девках гуляли вместе. Всю жизнь, бедная, страдала. Она еще и не старая...