Огненный азимут

Казалось, кто-то оглушил из-за угла ударом страшной силы: "Почему Галай скрывался у Прусовой? Может, не Га­лай? Все равно кто-то из наших. А если Галай?" Надо было что-то сказать, чтоб не выдать себя, а значит, всю организа­цию. Но он не мог придумать ни слова. Михась, кажется, заметил его растерянность и молчал. "Может, сказать? Толь­ко ему. Не надо, чтобы мать знала. Пускай не догадывается... Надо сказать. Но не теперь, после..."

Марина Григорьевна, подоив корову, позвала их в хату. Тышкевич, напряженно думавший о смерти Галая, идти от­казался, пошел в амбар, шепнув Михасю: "Зайдешь потом..."

Пока Михась ужинал, Тышкевич метался по тесному тем­ному амбару, не находя себе места от острой, почти физиче­ской боли в душе. Все думы, заботы, какими жил эти дни, исчезли — осталась страшная глубокая пустота. Он почув­ствовал ее так отчетливо, с такой силой, как некогда над чер­ной бездной в горах Кавказа.

Он натыкался на стены, ударялся коленями о какие-то предметы и останавливался. Медленно возвращались спокой­ные мысли. Но боль не проходила.

В амбаре было душно, тесно. Так же тесно было в гру­ди — ее сжало, сплюснуло чем-то неслыханно тяжелым. Тышкевич открыл дверь, долго и бездумно смотрел в ночь.

В грудь ударял тугой острый ветерок — стало холодно, Тышкевич присел на жерди, обхватил руками голову, ожи­дал Михася. Бесконечно долго тянулось время. Наконец Ми­хась вышел из хаты, но не спешил идти в амбар, стоял, к чему-то присматриваясь или прислушиваясь. _

— Миша...

Он подошел, присел рядом.

— Ты мне скажи, откуда о Галае узнал?

— Парень один из Жижена приходил. Рассказывал, что люди страха натерпелись. Их согнали к сельсовету, и Галая привели. Говорит, такой избитый, что даже лица не узнать. Все у людей допытывались, кто такой. Угрожали расстре­лом. Тогда он сам признался. Парень этот рассказывает, что Галая сразу и застрелили, он только и успел крикнуть: "Умираю за советскую власть!"

Михась замолчал.

— А может, обознался твой этот парень?

— Нет, что вы, Иван Анисимович, правда. Он рассказы­вал, что люди сразу Галая узнали. Только выдавать не хоте­ли. Он, говорят, и теперь в силосной яме лежит. Немцы не дают хоронить.

— Та-ак.

Горе согнуло Ивана Анисимовича. Была у него слабень­кая надежда, что погиб не Галай, а кто-нибудь другой. Была, и нет ее.

"Ах, черт ее побери, эту жизнь! Думалось, закончили гражданскую войну и на этом конец, доживем век свой тихо. Ну, может, и не думалось, но так хотелось дожить. В душе надеялись: авось пронесет... И вот тебе, еще одной войны дождались. И один ли только близкий человек погибнет?"

Думы были печальные — обычные думы, которые наве­вает нежданная смерть.

— Иван Анисимович, неужели Галай не мог уехать? Немцы ведь давно бросали листовки.

Тышкевич очнулся от своих мыслей, положил руку на плечо Михася и неожиданно, с какой-то болезненной чувстви­тельностью, прижал его к себе.

— Я тебе, Миша, тайну одну открою... — Он помолчал, сжимая рукой по-детски худое плечо Михася. — Только ты никому об этом! Запомни, пока никому ни звука. Потом, когда война окончится, можешь сказать... Скажешь, когда меня уже не будет...

Михась затаив дыхание слушал Ивана Анисимовича. Он даже подался вперед, боясь пропустить хоть одно слово.

Со стороны деревни послышалась песня. Девушки пели "Катюшу". Первые слова песни Михась не расслышал и те­перь внимательно прислушивался, как льется песня, грустно и взволнованно.

Тышкевич тоже, вероятно, заслушался песней. Он мол­чал.

— Я здесь не один, Миша. И не главный, — сказал он. — Старший у нас Галай... был. Теперь мне придется его ношу на своих плечах тащить...

Это признание удивило и обрадовало Михася. Так вот кто такой Тышкевич! Как он, Михась, сразу не догадался.

Было радостно сознавать, что он, Ланкевич, стал соучаст­ником огромной тайны, которую придется нести через всю войну. И от сознания причастности к этой тайне он неожи­данно вырос в своих глазах.

— Ты понял меня, Миша?

Михась кивнул головой. Конечно, понял и зачем об этом спрашивать?

— Мне скоро придется покинуть тебя, — сказал Тышке­вич, помолчав. — Но нам надо сделать еще одно дело...

Наступала решающая минута разговора. Ланкевич почув­ствовал это и насторожился, ожидая открытия еще одной тайны. Но Тышкевич ошеломил его самым обычным вопро­сом:

— Коршукова из Тишковки знаешь?

— Старосту ихнего? — спросил Михась, не скрывая сво­его разочарования.

— Председателя колхоза, — подсказал Тышкевич и встревоженно переспросил: — А он разве староста?

— Да еще какой! Его, говорят, немцы посылают в Герма­нию. Хотят поручить ему создать в Тишковке показательное имение.

— От кого ты об этом слышал? — В голосе Тышкевича чувствовалась тревога.

— Тишковцы говорили... Да чего там, Иван Анисимович, удивляться. Предателей теперь много появилось. Выслужи­ваются. Коршуков, к примеру, всех коров обратно домой при­гнал. Думаете, случайно все это?

Тышкевич не ответил. Сидел, низко опустив голову. Ус­лышанное расстроило его. А Ланкевич не мог понять: чего это вдруг помрачнел Иван Анисимович, почему он не говорит о деле, которое надо сделать?..