Огонь под пеплом

"Отцы наши не глупей нас были". Это слова Ростопчина, но Карамзин долдонит то же самое. Один уверяет, что плуг — дорогая игрушка, нам и соха хороша, другой — что паровые машины приводят в упадок Тульский оружейный завод, а новые образцовые ружья разоряют мастеров. Не надо машин, раз обращаться с ними не умеем, а учиться не хотим? Пищалями войско вооружим и бросим его на неприятеля, вспоминая о суворовских победах? "Действуйте на душу более, нежели на тело"! Упиваться рассказами о подвигах дедовских, возомнив, будто их слава покрывает и внуков и не износится никогда, и кичиться именем русских! И золотые монеты истираются, когда долго ходят по рукам! Мы русские! Мы особенные! Фамилия "Карамзин" происходит от "Кара-Мурзы". Когда-то его предок перешел на службу русскому царю или князю, преследуя вполне материальные пользы и выгоды. И Ростопчины происходят от татар. А кто сейчас служит Александру не за страх, а за совесть? Француз Ришелье, генерал-губернатор Новороссии, с помощью французов же, швейцарцев и немцев; немцы Георг Ольденбургский и Балтазар Кампенгаузен; в армии — шотландец Барклай, француз Ланжерон, немец Засс… грузин Багратион, и всем им дорога Россия нынешняя и грядущая! Где те "облагодетельствованные судьбою" дворяне, привыкшие с колыбели "любить Отечество и государя за выгоды своего рождения", о которых пишет Карамзин? Не они ли в бабушкино царствование получали чины и награды, с пеленок записанные офицерами в гвардейские полки, и проводили время в кутежах и разврате, вместо того чтобы заниматься службой? Не они ли истязают своих крестьян, утоляя свои дикие прихоти, и не боятся ни Бога, ни гнева государева, потому что губернаторы их покроют по сословному братству, а исправников и судей можно купить или запугать? Хорошо любить Отечество, не служа ему! Теперь они оскорбились, увидав возле трона "людей низкого происхождения", и кричат, что "естественные дары" не заменят "благородство духа"! Люди истинно благородные умеют видеть достоинства в других, а в этих говорит одна лишь зависть. Увидали голубую ленту на Сперанском и взбеленились! Да вообще вся эта писанина явно нацелена против государственного секретаря. Какую только напраслину на него не возводят! И вор он, и Антихрист, и в сговоре с Наполеоном! Судачат о каких-то его миллионах, которых он никогда не имел. Так же и графа Аракчеева ненавидят за отсутствие в нём их собственных пороков. Вот уж кто действительно "без лести предан" — и государю, и Отечеству! Ни родня, ни свойственники не дождутся от него протекции, если он не считает их людьми достойными и полезными; ни одно дело у него дольше суток не залежится!

А что касается нового, старого и подражания чужеземным образцам — отчего же сам Карамзин в своих сочинениях не следует образцам Ломоносова и Державина? Отчего он вводит в русский язык новые слова, переделанные или скопированные с французских, за что ревнители национальной словесности обвиняют его в обезьянстве? Не потому ли, что русские люди обнаружили в себе чувства и свойства, роднящие их с иноплеменниками, но не нашли для них названий в древних летописях?

La critique est aisée, et l’art est difficile[15]. Катиш может увлекаться, кем пожелает, но только Александр отныне станет с нею осторожнее и более не будет давать ей читать проекты прежде их опубликования. А сочинение господина Карамзина опасное, ибо людей увлекающихся у нас много. Света оно не увидит.

33

Выехав из Толедо в восемь часов утра, Лежён рассчитывал к вечеру быть в Мадриде, до которого оставалось не больше восемнадцати лье. К полудню он добрался до Кабаньяса, где французский комендант усилил его конвой из двадцати пяти драгун, которыми командовал бельгиец Де Аммель, полуротой баденской пехоты. Комендант пояснил, что в округе рыщет банда дона Хуана Падалеа по прозвищу "Эль-Медико" (этот негодяй был раньше врачом), насчитывающая от шестисот до восьмисот человек; разбойники ушли отсюда накануне вечером.

Было пятое апреля, середина весны — в Испании это чудесная пора. Терракотовые холмы гармонировали с чистой лазурью безоблачного неба; разбросанные там и сям серебристые островки оливковых рощ и убегающие вдаль виноградники внушали умиротворенность. Посреди дивной природы, пробуждающейся к жизни, как-то не верилось в людскую свирепость, однако, подъезжая к Ильескасу, баденский офицер указал Лежёну сожженную часовню на холме: несколько дней назад там перебили конвой в восемьдесят гренадер, который сопротивлялся бандитам двое суток.

У часовни два монаха размахивали платками. Что случилось? Пришпорив коня, Лежён поскакал галопом вверх по холму. Жесты монахов стали еще отчаяннее, и это насторожило полковника: похоже, они подают сигналы не ему! И тот крестьянин неподалеку бросил пахать свое поле и обрезает упряжь волов, чтобы увести их поскорее. Лежён заговорил с ним по-испански, парень не ответил, но его испуганный взгляд был яснее слов. Нужно возвращаться к своим! Лежён поворотил коня, не сводя глаз с монахов.

— Сударь! Сударь! Мы пропали!