Огонь под пеплом

Признавая дар Петра Великого угадывать таланты и употреблять людей по их способностям, Карамзин отказывался признать его, "вслед за несведущими иноземцами", творцом государственного величия России, поскольку оно было подготовлено московскими князьями, и решительно осуждал его страсть к чужеземным обычаям. "Искореняя древние навыки, представляя их смешными, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце", — негодовал обличитель. Противоборствуя "невинным склонностям и привычкам" (под которыми, вероятно, разумелся Домострой), Петр ограничил свои преобразования дворянством, "и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия сословий". Петр уничтожил достоинство бояр, которым народ привык поклоняться "с истинным уничижением", когда они "с азиатской пышностью, при звуке бубнов являлись на стогнах", — ему были надобны министры, канцлеры и генералы! "Деды наши, уже в царствование Михаила и сына его присваивая себе многие выгоды иноземных обычаев, всё еще оставались в тех мыслях, что правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а Святая Русь — первое государство. Пусть назовут то заблуждением, но как оно благоприятствовало любви к Отечеству!.. Некогда называли мы всех иных европейцев неверными, теперь называем братьями; спрашиваю: кому бы легче было покорить Россию — неверным или братьям?.. Мы стали гражданами мира, но перестали быть гражданами России. Виною Петр".

По этому порочному пути Россия скользила и при Анне, и при мягкосердной Елизавете, когда лишь счастье спасало ее от чрезвычайных зол. Счастьем же стало и восшествие на престол Екатерины И, которая "хотела повелевать, как земной Бог". Не требуя от россиян "ничего противного их совести и гражданским навыкам", она старалась возвеличить данное ей Небом Отечество и свою славу победами, законодательством, просвещением, истребив и дух рабства в высших сословиях: "Мы приучились судить, хвалить в делах государя только похвальное, осуждать противное". Похвальным были наши победы, к которым Екатерина приучила Европу. "Пусть иноземцы осуждают раздел Польши: мы взяли свое". А слишком развольничавшихся дворян государыня привязала к трону орденскими лентами. При всём при том, в государственных учреждениях было более блеска, чем основательности, форма главенствовала над содержанием, правосудие не цвело, правдой и чинами торговали, разврата не стыдились. Сын Екатерины решил покончить с этим, но как? "Павел восшел на престол в то благоприятное для самодержавия время, когда ужасы Французской революции излечили Европу от мечтаний гражданской вольности и равенства… Но что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного".

Тем не менее сына деспотичного Павла историограф порицал за желание поставить закон выше государя: "Две власти государственные в одной державе суть два грозные льва в одной клетке, готовые терзать друг друга, а право без власти есть ничто". Пусть Александр царствует добродетельно и приучит подданных к благу для рождения спасительных обычаев, но при этом покончит с бесстрашием в обществе, основанным на всеобщем мнении о кротости государя: никто и никогда не изображал монарха пастушком, держащим в руках букетик полевых цветов, но воином в латах и с разящим мечом!

Однако сам Карамзин бесстрашно взялся разбирать внешнюю и внутреннюю политику самодержца, как будто имел на это право, снисходительно заметив Александру, что "можно с добрым намерением ошибаться в средствах добра".

Первой ошибкой было вступить в войну против Франции, тогда еще ничем нам не угрожавшей, на стороне Англии и Австрии, то есть соперников наших. Второй ошибкой было желать битвы, и Аустерлиц обернулся позором, истреблением русского войска, падением Австрии, порабощением Германии… Третьей же стал Тильзитский мир: "Без стыда могли бы мы отказаться от Европы, но без стыда не могли служить в ней орудием Наполеоновым, обещав избавить Европу от его насилий… Лучше было согласиться, чтоб Наполеон взял Силезию, самый Берлин, нежели признать Варшавское герцогство". После этого "мы взяли Финляндию, заслужив ненависть шведов, укоризну всех народов" — не ради своей безопасности, а следуя хищной системе Наполеона, который знает, что мы внутренне ненавидим его, ибо боимся.

Далее автор клеймил нововведения правительства: учреждение комитетов, усиление министров в ущерб Сенату, основание университетов, гимназий и школ, для которых недостает ни учителей, ни учеников, — и твердя при этом, что привычное зло лучше нового добра.