Огонь под пеплом

— Вполне естественно, что ваше величество мучается в нынешнем положении. Скорей бы закончился кризис, столь пагубный для вашего здоровья; я только этого и желаю.

Карл XIII откинулся на спинку кресла, его левая рука подпрыгивала на подлокотнике, а правая безвольно лежала на колене.

— Час от часу не легче. — Он говорил по-французски, с трудом ворочая языком. — От моего выбора зависят счастье Швеции, мое собственное, моя репутация, а я не знаю, кого выбрать! Чем плох герцог Августенбургский, брат покойного кронпринца? Но вы же сами меня отговорили. А теперь они явились со своим Бернадотом! Мне говорят, что этого хочет император, его посол только воду мутит, Лагербильке не пишет из Парижа ни слова… С ума можно сойти!

— Я понимаю, в каком вы затруднении. Я сделал всё, что мог, пытаясь выудить из господина Дезожье хоть что-нибудь положительное о намерениях императора, но — я сдаюсь. — Сюрмен развел руками.

С самого открытия Риксдага Сюрмен сохранял подчеркнутый нейтралитет, не высказываясь ни в пользу принца Кристиана (к которому, однако, склонялся больше всех), ни в пользу датского короля, первым написавшего Карлу XIII письмо с обещанием сохранить шведские вольности и законы, если его изберут наследником престола, ни, тем более, в пользу герцога Петра Ольденбургского или юного принца Густава. Больше всего шведов удивляло, что генерал-француз равнодушен к своему соотечественнику, которого он знал лично и мог рассчитывать на выгоды от его благодарности. Но Сюрмен, в юности служивший в одном полку с Бонапартом, во время Революции избрал совсем иной путь, забросивший его в Швецию еще в 1794 году. В Париже он побывал только после прошлогоднего переворота — сообщил императору французов о свержении Густава Адольфа и вел с ним переговоры о мире, заботясь об интересах своего приемного отечества.

— Вы знаете о прибытии Фурнье? — спросил король.

— Да, сир.

— Знакомы вы с ним?

— Нет, хотя я жил в его доме в девяносто пятом году. Но он тогда находился в отъезде.

— Он был отъявленный якобинец. Мне унизительно думать, что человек такого рода влияет на судьбы Швеции.

Жан Антуан Фурнье, явившийся в Стокгольм, как deus ex machina[12], некоторое время занимался коммерцией в Гётеборге, в четвертом году разорился, спешно покинул Швецию, а теперь вернулся с дипломатическим паспортом, заполненным собственноручно министром Шампаньи. Сын лесничего из Гренобля, Фурнье сумел во время Революции оседлать колесо Фортуны и с тех пор балансировал на нём. Бегло говоря по-шведски, он за два дня успел втереться в доверие ко всем влиятельным людям в Эребро. Курьер из Парижа зачитывал всем подряд послание от князя де Понтекорво и письмо шведского консула Синьёля, в котором тот уверял, что князь потратит часть собственных денег на уплату шведского государственного долга, а торговые отношения с Англией не пострадают. Министрам Фурнье заявил, что император французов хочет избрания Бернадота. Вождям крестьян — что Наполеон, извещенный своими шпионами о планах русского царя в скором времени напасть на Швецию, решил опередить его и прислал шведам своего лучшего маршала. Мещанам напоминал, что Бернадот происходит из их сословия, он друг свободы и покровитель торговли, он нарушит монополию на чины и орденские ленты, присвоенную себе дворянством. Дворянам же, напуганным убийством Ферзена, он говорил, что князь де Понтекорво, конечно, дитя Революции, однако он ценит дворянство, особенно дворянство шпаги, понимает его необходимость для окружения монарха и сумеет отблагодарить за поддержку. Наконец, священникам он наплел, что уроженец Беарна с молоком матери впитал религию гугенотов и будет покровительствовать протестантским пасторам. Короче говоря, всякий услышал то, что хотел услышать.

— Так он привез важные депеши? — осведомился Сюрмен.

— Ничуть: паспорт, портрет — и вскружил им головы. Энгестрём наговорил мне кучу нелепостей.

Министр иностранных дел Ларс Энгестрём счел паспорт, заполненный рукой самого герцога Кадорского, равнозначным верительным грамотам. И вообще он был известный франкофил.

— Черт побери! — продолжал король. — Если император хочет, чтобы я усыновил французского маршала, пусть скажет прямо, не заставляя меня догадываться. Вы же сами говорили мне, что он не любит Бернадота?

— Да, сир, это всем известно, — подтвердил генерал. — Когда я прошлой зимой был в Париже, мне советовали видеться с ним как можно реже.

— Что вы о нём думаете? Густав Мёрнер превозносит его до небес.

Обер-камергер граф Мёрнер вторил генералу Вреде; вдвоем они сумели настроить депутатов от своей родной Остроготии в пользу французского маршала.

— Мне трудно судить о качествах человека, с которым я встречался только в свете, — пожал плечами Сюрмен. — Он красив, учтив, с повадками вельможи, изъясняется с большой легкостью.

— А от Революции в нём что-нибудь осталось?

— Я не заметил. Во Франции у него хорошая репутация, его не причисляют к грабителям.

Карл недовольно поерзал в кресле.