Охота на нового Ореста. Неизданные материалы о жизни и творчестве О. А. Кипренского в Италии (1816–1822 и 1828–1836)

Этот любопытный фрагмент, к сожалению, ставит новые проблемы: мы вновь должны предположить, что этим князем Голицыным был Федор Александрович, который постоянно жил в Риме. Что же касается дворца с комнатой, выдержанной совершенно в помпейском стиле, насчет которого нам не удалось найти других свидетельств, остается неясно, имеется ли в виду палаццо Арагона Гонзага, поскольку эта недвижимость была приобретена Ф. А. Голицыным только через четыре года[533]. Наконец, строить догадки о том, какое полотно Кипренского имелось в коллекции князя, кажется довольно рискованным делом: трудно представить, что один из портретов князей Голицыных мог быть назван бельгийским коллегой так неопределенно и лаконично «весьма хорошей вещью». Скорее всего, речь идет о другой картине, как это уже часто происходило, нам неизвестной.

А теперь обратимся к римскому этюду Чиккони, о котором нам уже случалось упомянуть в главе II, – в нем кроются и другие сюрпризы. Мы видели, что одна из его героинь-натурщиц, вспоминая о смерти Маргериты, отзывается о русских художниках весьма нелестно и заключает свое суждение следующим соображением: «В конце концов, они часто имеют дело с правительством, которое, не умея их наказать, удовлетворяется тем, что прогоняет их. Но они, однако, богаты»[534]. Ей возражает другая:

А все же русские – хорошие парни, они нам исправно платят и часто разделяют с нами наслаждения! Боже! как мы повеселились на прошлой неделе в мастерской Приенского! Нас была добрая дюжина, мужчин и женщин. Мы отлично кутнули. Для живости воображения были ликеры всех сортов. Палитры, манекены, кисти – все так и летало по комнате. Г-н Приенский, как бы в приступе горячки, схватил свои карандаши и начал рисовать вакханалию[535].

Достаточно ясно то, что за именем «Приенского» скрывается наш Кипренский. И речь здесь идет о предполагаемом пристрастии художника к алкоголю – но единственным свидетелем-очевидцем, кто открыто говорит об этом, является, как обычно, Иордан[536]. Однако гравер вообще имел дурную привычку клеймить, причем довольно свысока и коварным способом, «пороки» русских художников, которых, за очень немногими исключениями, с его точки зрения интересовали в Риме только «вечное вино, да карты, да шум, да крик, да всякие шалости»[537].

Но и этот вопрос подлежит пересмотру: хорошо известно и всеми признано, что о подобных эксцессах в поведении Кипренского ни слова не говорится в наиболее авторитетных воспоминаниях современников, таких как Гальберг, Щедрин и А. А. Иванов. Вполне возможно, что художник, подобно многим своим коллегам, любил вино и, возможно, иногда, что называется, перебирал, но не считать же его из‐за этого закоренелым алкоголиком! Однако эта дурная слава со временем упрочилась и пустила корни, превратившись в очередной трудно поддающийся искоренению предрассудок. Не случайно даже серьезному биографу случилось процитировать не принадлежащее Кипренскому заявление, якобы его интересовали «в Париже только девки и вино»[538].

В отрывке из этюда Чиккони находит свое подтверждение еще одна история, связанная с именем другого русского художника и увековеченная даже в исследованиях недавнего времени. Та же натурщица, которой так не нравятся русские художники, восклицает: «Эта бедная женщина, которую покинул Орлов – о боже! она бросилась в реку. Она была француженкой».

Ссылка на самоубийство молодой француженки уполномочивает нас на идентификацию «Орлова» Чиккони с Карлом Брюлловым[539]. И этот нелестный для памяти художника эпизод изложен в мемуарах Иордана: согласно воспоминаниям гравера, С. Ф. Щедрин содержал «временную подругу жизни»[540], молодую француженку по имени Демюлен. В один прекрасный день он познакомил ее с Брюлловым, который сделал ее своей любовницей. Но Брюллов не имел обыкновения завязывать длительные и прочные отношения с женщинами; чем дальше, тем больше убеждаясь в том, что девушка очень ревнива, художник взял привычку разжигать в ней это чувство. И далее Иордан сообщает: