Охота на нового Ореста. Неизданные материалы о жизни и творчестве О. А. Кипренского в Италии (1816–1822 и 1828–1836)

В России «Санктпетербургские ведомости» перепечатали сообщение берлинской газеты больше, чем через месяц после смерти Кипренского:

С искренним прискорбием – которое, конечно, разделят с нами и наши читатели – узнали мы из частного письма от 1‐го Ноября, напечатанного в Берлинской газете Гауде, что в Риме скончался наш знаменитый живописец Кипренский, пользовавшийся столь заслуженною Европейскою славою. Это известие тем поразительнее, что Г. Кипренского ожидали сюда еще к Выставке в Академии Художеств, и потом не имели об нем уже никаких известий. К сожалению, газета, из которой мы почерпнули известие, не сообщает никаких подробностей о кончине нашего художника, ни даже о времени, когда она последовала[601].

Таким образом, «Художественная газета» нисколько не преувеличила масштаба события, упрекнув русскую периодическую печать в том, что смерть Кипренского не нашла в ней соответствующего отклика и задавшись вопросом, почему художнику, как подобало в таких случаях, не были отданы в ней «последние дани современного уважения»[602].

Александр Иванов тоже был крайне возмущен сдержанной оценкой Кипренского, с его точки зрения – «великого предтечи художников русских, сделавшегося известным всему просвещенному свету»[603]. И здесь вполне уместно предположить, что надпись на тимпане надгробного памятника Кипренскому, который был спроектирован Н. Еф. Ефимовым, вдохновлена именно отзывом Иванова: в словах «Ex septem trionibus primo», то есть «С Севера – первый»[604] слышен отклик той идеи первенства Кипренского, которая очевидна уже в письме Иванова к П. И. Пнину от лета 1836‐го («Вы знаете Кипренского, как первого из русских художников, сделавшегося известным Европе») и вновь повторена в письме к отцу, написанном вскоре после смерти коллеги («Он первый вынес имя русское в известность в Европе»)[605].

Последний вопрос, требующий выяснения, звучит так: действительно ли Кипренский – по крайней мере сначала – был похоронен в церкви Сант-Андреа делле Фратте, как это было до сих пор принято считать. В силу декрета от июня 1836 года – изданного для того, чтобы ужесточить меры по соблюдению санитарных норм из опасения распространения холеры – начиная с 1 июля этого года погребения в римских церквах были запрещены за очень немногими исключениями: следовательно, возможно, что Кипренский был похоронен на Кампо Верано, территории, освященной в 1835 году и сделавшейся городским кладбищем именно в следующем, 1836‐м[606].

Разумеется, как всегда, необходимо справиться со свидетельствами: это, например, записки баронессы Елизаветы Алексеевны Драшусовой, жившей в 1842 году в Риме вблизи от церкви Сант-Андреа делле Фратте и заметившей, что в этой церкви «похоронен известный художник Кипренский»[607]. С одной стороны, возможно, что это просто соображение увидевшей мемориальную доску женщины, хотя в то время в Риме еще жили многие из тех, кто присутствовал на похоронах Кипренского, и в частности Ф. И. Иордан, который стал хорошим другом баронессы; но, с другой стороны, надо иметь в виду и то, что новый погребальный регламент нередко нарушался, поскольку многие относились к нему неодобрительно, – и прежде всего это были приходские священники, раздраженные неизбежно следующим из него сокращением доходов, которые прямо зависели от количества погребальных обрядов.

Однако просмотрев записи в книге регистрации похорон церкви Сант-Андреа делле Фратте, в которой была зарегистрирована и смерть Кипренского, мы увидим, что 18 сентября 1836 года в ней была сделана запись о смерти графа Николы Альберти, заканчивающаяся той же формулой «sepultum fuit in Sepulchreto»[608], то есть «был предан земле на кладбище». И в этом случае перенос праха графа на кладбище Верано подтверждает очевидец – сторож этого кладбища, утверждавший, что он присутствовал при перезахоронении[609].