Охота на нового Ореста. Неизданные материалы о жизни и творчестве О. А. Кипренского в Италии (1816–1822 и 1828–1836)

Орест Кипренский, русский живописец, советник Императорской Петербургской Академии, изъявляя глубокое уважение к высоким свойствам души Вашего Высокопреосвященства, молву о которых он постарается распространить в своем отечестве всем, кто только будет спрашивать его о Риме, покидаемом им в будущее воскресенье, прибегает с следующею просьбой. Он желает воспитать одно нежное, грациозное дитя, прекрасное в самом его убожестве, со всею родственною нежностью, и в особенности во всех строгих догматах католической религии. Судьба этого дитяти сильно занимает сердце Кипренского, проникнутого к бедной девочке отеческою любовью, потому более, что на мрачной и безнравственной стезе, по которой идет мать ее, и она не замедлит сама со временем совратиться с пути чести и добродетели. Поздно, к сожалению, мог я высказать эту истину ее матери, и потому умоляю Ваше Высокопреосвященство, дозволить, чтобы девочка, достигающая четырнадцатилетнего возраста <…> разделила судьбу с своим благодетелем. Орест Кипренский желает поместить ее в одно из учебных заведений Парижа, куда он едет и в котором обязуется окружить ее всеми нравственными потребностями, нужными молодости. Повторяя, что девочка будет воспитана в католической религии, как и была до сего, живя в его доме, Кипренский умоляет Ваше Высокопреосвященство оказать ему милость эту, испрашиваемую им без соизволения матери бедной малютки[289].

Из многочисленных сомнений, внушаемых этим текстом, – например, это такая довольно-таки смехотворная деталь, как обещание Кипренского способствовать распространению доброго мнения о статс-секретаре в России, – главным камнем преткновения является его датировка.

Упоминание о предстоящем отъезде и о том, что девочка по крайней мере еще несколько дней назад находилась в доме Кипренского («как и была до сего, живя в его доме») заставляет отнести этот текст к первой декаде октября 1821 года. Но в действительности уже в начале сентября этого года вице-герент проинформировал Консальви о том, что художник «объявил о своей готовности поместить ее на свой счет в какой-либо римский приют». Возвращаясь к документам того времени, уже описанным нами раньше, мы легко можем установить, что это предложение Кипренского последовало в марте 1820 года как реакция на распоряжение Белизарио Кристальди о помещении Мариуччи в богадельню; эта последовательность событий хорошо согласуется с первоначальной программой стажировки Кипренского, которая предусматривала его возвращение на родину весной 1820-го, но категорически не соответствует факту отсутствия оригинала этого ходатайства в архивном деле: в случае, если бы подобное официальное обращение имело место в указанное время, его оригинал непременно должен был быть приобщен к делу.

Кроме того, если в 1820 году Кипренский предложил поместить Мариуччу в один из римских приютов, что выглядит совершенно разумным, то с какой стати он год спустя, будучи осыпаем упреками папских властей и находясь в конфликте с дипломатом, представляющем его страну, стал бы предлагать парижский католический коллеж как место воспитания девочки? Но притом что сама по себе мысль удалить Мариуччу подальше от Рима и матери представляется достаточно логичной, все же Кипренский, будь он хоть трижды «безрассудным» и измученным тревогами, не мог не понимать, что власти безусловно воспротивятся удалению ребенка за границы Папской области.