Охота на нового Ореста. Неизданные материалы о жизни и творчестве О. А. Кипренского в Италии (1816–1822 и 1828–1836)

Фраза «чтобы девочка, достигающая четырнадцатилетнего возраста <…> разделила судьбу с своим благодетелем» тоже представляется весьма проблематичной, поскольку ее можно понять как косвенное обещание жениться на девочке в относительно недалеком будущем. Но в начале 1824 года Кипренский решительно утверждал: «когда сдурачусь, женюсь» (I: 152), и только в 1827 году, когда перед ним конкретно обрисовалась перспектива возвращения в Италию, он высказал намерение жениться на Мариучче (I: 163). Довериться в таком деле Консальви означало пойти на верный риск, поскольку Италинский, несомненно, был бы поставлен им об этом в известность и раздражен против Кипренского еще больше перспективой неминуемого перехода художника в католичество – а это было необходимым условием женитьбы на римлянке. Наконец, согласно каноническому праву, женщины не могли вступать в брак до двенадцати лет, но для девушек, живущих в приютах, этот возрастной порог фактически достигал двадцати лет, хотя, конечно, это предписание нередко нарушалось[290]. И совсем невозможно предположить, что уже в 1821 году, без малейшего представления о том, сможет ли он когда-нибудь вернуться в Рим, Кипренский помышлял о браке с Мариуччей.

Интересно и то, как названа Мариучча в предполагаемом письме к Консальви в очерке Толбина: «нежное, грациозное дитя», «девочка» и «бедная малютка»; в двух других цитированных Толбиным фрагментах снова находим слова «дитя», «малютка», «девочка»[291], но ни в одном из трех случаев имя Мариуччи не названо. Напротив, в своих подлинных письмах, автографы которых сохранились, Кипренский почти всегда называет ее или ласкательным диминутивом, или по имени и фамилии, за исключением одного случая, когда Мариучча названа «душонька моя» и еще трех, где он имеет ее в виду, называя «старая знакомка наша», «наша героиня» и «персона, которая меня столь много интересует» (I: 163, 166). Мы не думаем, что это несогласование фрагментов, цитируемых Толбиным, с подлинными письмами Кипренского может быть решающим аргументом, однако необходимо отметить, что в автографах номинации Мариуччи не столь манерны, тогда как апокрифы Толбина внушают мысль, что чувства Кипренского к девочке были аномально-нездоровыми.

Наконец, вот последнее, о чем здесь следует сказать, не вдаваясь в далеко идущие предположения: согласиться с тем, что письмо к Консальви действительно написано Кипренским, можно только при одном условии, а именно, если допустить, что осенью 1821 года художник совершенно отчаялся и был готов на все, но что письмо так и осталось на стадии черновика и никогда не было отправлено адресату, а если все же Кипренский и обращался к Консальви, то не в этой форме[292].

В любом случае Консальви остается идеальным кандидатом на роль вершителя судьбы Мариуччи, даже если мы не располагаем документальными подтверждениями этого факта. Возможно, что всеми практическими делами помещения девочки в приют занимался кто-то другой. Например, стоит присмотреться к фигуре дона Джироламо Марукки, энергичного и милосердного священника, бывшего вице-ректором и впоследствии ректором Святого дома оглашенных и новообращенных при церкви Санта-Мария ай Монти[293], в функции которого входило обращение иноверцев. Биографы Кипренского упоминают его только как свидетеля на свадьбе художника и Мариуччи, но в действительности, как это будет показано во второй части нашего исследования, более внимательное прочтение известных документов и сведения, почерпнутые из вновь обнаруженных, заставляют счесть роль Марукки в судьбах наших героев более значительной и протяженной во времени.

В 1836 году Марукки подписал разрешение на брак Анны-Марии Фалькуччи, в котором читаем: «Сказанная девица известна мне с девятилетнего ее возраста по доброй дружбе, мною к ней питаемой, поелику сам я поместил ее в приют Консерваторио делле Периколанти»[294]. Несмотря на то что Марукки родился в 1760‐х и, следовательно, имел за плечами долгую духовную карьеру, мы не нашли о нем сведений, относящихся ко времени до 1830 года. Неясно, был ли он тем человеком, которого Кипренский назвал «Don Girolamo, неприятель мой» (I: 160), возмущаясь им в конце 1825-го: но мы полагаем, что в этом случае речь шла о «попе Дон-Жироламо» (I: 157), месяцем раньше упомянутом в письме к Гальбергу, – то есть о Джироламо Галанти, в то время главном секретаре казначейства Апостолической палаты, президентом которой был Белизарио Кристальди[295]. Мы не знаем, как именно и почему Марукки стал «добрым другом» Мариуччи[296], с его собственных слов известно только то, что он познакомился с девочкой в 1820 году, а именно в то самое время, когда Анджела и Филиппо Понти некоторое время жили в районе Монти, недалеко от Святого дома оглашенных.