Октябрь. Память и создание большевистской революции

Тогда была вооруженная борьба вроде равномерного рабочего восьмичасового дня: пообедал и иди опять воевать. Просто – нас была толпа рабочих, которые шли неорганизованно на это дело, которые смотрели на это дело, как будто это составляет необходимость, а с другой стороны, как будто это было игрушка[555].

Как все это непохоже на хорошо отлаженную революционную машину, образ которой рисовала большевистская революционная легенда! Но эти рассказчики историй о раздробленных организациях, слабой партийной идентичности и прошлых политических неудачах прекрасно понимали сценарий революции и сигналы, исходящие из центра. Недостаток политической компетентности в прошлом, во время местных Октябрей, был для этих революционеров показателем политического взросления. «Мы уходили из Ростова с горьким сердцем, – писал один из местных коммунистов о решении своей небольшой группы бежать от наступающих казаков, – но с твердой решимостью продолжать борьбу и победить или умереть»[556]. Рабочие уже слишком долго жили в «слепом сумраке», – вспоминал один из рыбинских активистов, – когда «упавшая искра ярким маяком засветила темному рабочему люду» [Рыбинск… 1922: 20].

В 1922–1924 годах эти рабочие, ставшие большевиками, описывали свои прежние трудности как ступени на пути к нынешнему уровню сознательности. В воспоминаниях одного из рабочих о пребывании в Казани в 1917 году прослеживается его путь от зарождения политической зрелости в феврале в «подпольных студенческих кружках» до поступления на завод № 40, который считался «цитаделью большевизма»[557]. Рабочий из Донской области отметил, что он (как и другие названные им нынешние члены РКП) в момент революции был меньшевиком, хотя все время подчеркивал приоритет своей классовой принадлежности: «Когда события развернулись, то каждый рабочий, будет ли он меньшевик или кто другой, он прежде всего рабочий»[558]. Иногда на подозрительное политическое прошлое своих авторов указывали редакторы журналов[559]. Подобные личные признания и официальные объявления о прежних политических пристрастиях не подразумевали репрессий, а свидетельствовали о движении к политическому просвещению. Похоже, что в начале 1920-х годов путь к большевизму на местном уровне еще мог пролегать через меньшевизм. Некоторые рассказчики противопоставляли свою растерянность или неосведомленность о ранних политических организациях во время октябрьских событий твердой приверженности большевистской партии в их нынешней жизни. Один революционер отметил, что в Рыбинске партия создала Народный дом для культурного просвещения рабочих и их семей. После этого, по его словам, «ячейка РКП» пользовалась «абсолютным» авторитетом среди населения [Рыбинск… 1922: 23–24].

Многие в своих воспоминаниях о первых политических организациях ссылались на изменчивость памяти. В частности, некоторые утверждали, что в условиях угнетения, когда революционные партии были вынуждены соблюдать строгую секретность, они вполне могли не знать о существовании большевиков в своих регионах. Как отметил один из членов тульской партийной организации, «даже трудно было знать отдельных членов комитета»[560]. Тем не менее это говорило о том, что при определенных обстоятельствах и приложив некоторые усилия, отдельных членов все-таки можно было найти[561]. В октябре 1925 года Центральный Истпарт неиронично попросил Куделли, руководительницу Истпарта в Ленинграде (Петроград был переименован в 1924 году), записать свои воспоминания о тульской партийной организации в 1905 году, поскольку ее роль лидера в то время была очевидна[562]. Другие авторы признавались, что в те времена не осознавали ни значения партии, ни масштабов начинающейся революции. Люди вступали в существовавшие организации, объяснял один революционер, потому что они «в то время были беспартийными, в партиях разбирались слабо, рабочей партии в Кунгуре не было»[563]. Кунгурское бюро говорило о «слабом понимании идей социальной революции у ясыльских т<оварищей>» в 1918 году, а также об «узкопатриотическом местническом подходе в классовой борьбе». В свое оправдание бюро указало, что по сравнению с сегодняшним днем «в 1918 году мы были еще политическими младенцами»[564]. «Если в 1917 году, – отмечал Рыбинский Истпарт, – мы были слабы, не имели опыта, не знали, с чего начинать нашу работу, то сейчас, имея позади себя пять лет напряженной борьбы и работы, мы с гордостью можем смотреть в будущее» [Рыбинск… 1922:5]. Так прошлое невежество стало мерилом нынешней политической зрелости.