Окутанная тьмой (СИ)

— Ты так и не ответил на мой вопрос, папа. Ты действительно оставишь меня здесь, с Акихико, который делает их девушек кукол? А заберешь меня потом? Как скоро?

— Иди, Кин, у меня много дел, у меня нет времени на пустые разговоры.

— Но, папа…

И вот так всегда оканчивались и шли их разговоры — они будто говорили на совершенно разных языках, не пытаясь, даже не делая попыток понять друг друга — вроде отец и сын, но общего между ними не было совершенно ничего.

Кин никогда, с самого начала не понимал, почему ни отцу, ни его матери при жизни не было до него никакого дела. Он их маленький, хорошенький, послушный и вроде как желанный ребенок, которого они так долго хотели — их пятилетний сынок. Он не был худшим ребенком или не похожим на них, не было даже признака того, что он был неродным, даже наоборот, глаза у него были мамины — черные, бездонные, завораживающие своей глубиной, волосы, как у отца — светлые, белоснежные. Он будто впитал в себя что-то от каждого родителя понемногу, впитал в себя их качества, черты характера, отношения к людям, которые поочередно, слишком ярко и бурно выражались в его словах, действиях, подтверждая их родство. Он всегда старался быть идеальным во всем — учеба, поведение, разговоры, у него всегда были недетские мысли, несвойственные пятилетним мальчикам — он с трех лет понял, осознал, на себе прочувствовал, что такое боль, зависть, ненависть. И все это появилось в маленьком, когда-то невинном, непорочном сердечке только благодаря одной девчонке, которую он ненавидел всем своим существом, которой он завидовал каждую минуту, к которой он безудержно, безостановочно ревновал свою мать, все ее внимание, заботу и самое главное — любовь. Он был уверен совершенно во всем — в том, что Анастейша обязана умереть, сгореть в черном огне, который искупил ее грехи и кровь его матери на ее руках. В тот день он не раздумывая взял камень огня, который на недолгое, почти мимолетное мгновение дал ему силу управлять племенем, Кин без зазрения совести наблюдал за всем, и позже, еще несколько месяцев спустя, следил за Райто. Ему это нравилось, улыбка — такая довольная, счастливая, удовлетворенная — не сходила с его лица. Он видел все мучения Анастейши, как она хваталась за доски, как пронзительно, громко кричала, проклинала его, как задыхалась, как ее придавили доски, навсегда стирая, уничтожая ее. Но больше всего Кин ненавидел ее волосы — почти черные, отдающие заметной синевой. Он ненавидел всю ее, он следил и за Райто, смотрел и радовался, видя, как он медленно превращается в ходячего мертвеца, как он преданно, день за днем, возвращался к сгоревшему дому и сидел, как настоящая преданная дворняга, иногда затягивая тоскливую песню, воя на луну. И, возможно, если бы Кин не питал той злости и неприязни к Анастейше, то, прислушавшись к его вою, быть может, прочувствовал бы на себе ту боль, тоску, печать, отчаяние, которые испытывал Райто, оказавшись один, вот только детское сердце будто очерствело. Оно просто было заперто за непробиваемыми дверями, которые не пропускали все светлое, все то, что могло бы вернуть ему веру в чудо, ту жизнерадостность и наивность. Но нет, ему никто и никогда не уделял должного внимания, и постепенно мальчишка воспитал себя сам, впитал только то, что считал нужным, делал то, что хотел. Родители раз за разом бросали его на нянек, на знакомых, дальних родственников, ссылаясь на неотложные дела, а иногда и оставляя его в гордом одиночестве, и этот раз не стал исключением для маленького мальчика.

Вот он — маленький пятилетний мальчик с совсем недетскими мыслями, желаниями, чувствами, лицом, не выражающим ничего, глазами, смотрящими слишком по-взрослому, — стоит перед дверью в дом порядком нашумевшего среди демонов Жнеца, который славился ничем хорошим — только своим безумием, непредсказуемостью и любовью к человеческим куклам. В чем-то порой Кин находил их взгляды более чем схожими, что-то в Акихико, в его действиях и словах, когда он, не страшась никого, высказывал свое мнение на собраниях, выставляя людей, а порой и демонов, настоящими идиотами, вызывало восхищение. И Кин никак не мог объяснить себе, что именно — он точно знал и чувствовал лишь одно, что он и Акихико похожи, хотя никогда и не видели друг друга.

Маленькой ручкой Кин потянул дверь на себя, та глухо заскрипела, пропуская в кромешную, непроглядную темноту коридора лучи света и маленькую детскую тень. Всюду было пыльно и невыносимо душно, воздух был порядком застоявшийся, с легкими, летающими там пылинками и еле уловимым привкусом металла, от которого Кин поморщился, понимая, что это ничто иное, как кровь. Деревянный пол, покрытый заметным слоем грязи и редкими темно-бурыми пятнами, заскрипел под осторожными шагами, но хозяин дома так и не объявился, будто и не чувствовал здесь чужого присутствия, будто у него были другие, более важные дела.