Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

Страна у нас большая. В Москве нарождается театр, в Куйбышеве народ смотрит с теми же артистами «Первый эшелон». И рецензирует не хуже столичных критиков: «Игра мне твоя нравится, но Алеша тюфяк».

А теперь из моего любимого. 1958 год, текст речи, которую Ефремов планирует произнести перед актерами: «Завтра, 23 сентября, открывается первый самостоятельный сезон театра-студии Современник. Открываемся мы в прекрасном помещении — концертно-театральном зале гостиницы „Советской“, там, где раньше был Дом кино». Ах, какая сказка начинается дальше! И репетировали по ночам, ни слухом ни духом не замышляли театра, а вот надо же — нарепетировали. И вышли. И вот прошло три года как начали, а тут уже и зал — на Ленинградском проспекте, в бывшем легендарном ресторане «Яр». (Через три года «Современник» переберется в собственное, ныне снесенное здание на площади Маяковского, а на современном месте обоснуется в 1974-м, уже после Ефремова.)

Впервые ловлю Олега Николаевича за руку. Пиар-гений уже проклевывается. Я два часа изучала в архиве подготовительные документы: и программу, и устав, а с 1955 года замысел о театре, да вот она голубая коробка, лежит передо мной. А Олег Николаевич, проведя три года в крепко опекаемом подполье, выступает на голубом глазу (в его случае — на зеленом), будто ничего такого. Ну, так уж вышло. Не замышляли театра — а вот он. Фокус-покус! Что речь про отсутствие программы написана в 1958 году — это со слов Л. И. Эрмана, но похоже на правду, поскольку фраза «три года назад группа молодых актеров, работавших в различных московских театрах…» написана рукой О. Н. Ефремова. Под диктовку он никогда не жил и тем более не писал, а тут такое своей рукой. Значит, сам придумал. Хитрован — знал, с кем-чем имеет дело. Надо протрубить на открытии, что так получилось. Хотя только что мы видели, как зрел, скажем прямо, заговор. Невинно-антисоветский. На предмет поиска правды жизни.

— Ваш герой в «Первом эшелоне», мечтательно покуривая, говорит товарищу: «Ребята строили Комсомольск-на-Амуре, в войне себя показали, надо и нам…» Я когда вслушалась в это перечисление, на секунду дышать перестала. Как? Однородные члены предложения? Ну было дело, подвиг один, подвиг другой, сейчас еще один совершим, тоже отличимся. Холод по спине. Вдруг одна фраза открывает смысл пятидесятых. О Комсомольске-на-Амуре в контексте подвига сейчас юнцы не знают ничего, война вся в кино и на параде, а как в реальности выглядела целина, поднимать которую едут герои фильма, — тут уже исторический провал в отрицательные значения.

— Потому и следовало ставить пьесу Розова, чтобы Великая Отечественная война вырвалась из концепции ребята себя показали. Будто норматив ГТО сдали… В пятидесятых о войне старались говорить мало, не ворошить, будто и не было величайшего подвига всего народа. Ставить пьесу о войне было диссидентством в определенном смысле слова. Само слово «диссиденты» появилось позже, будто их вырастила оттепель. Но мы с пьесой Розова «Вечно живые» потому и ударили как громом — это была правда о войне. Не в том, как шли бои, а в том, что война вообще была. Подвиг был. Страсти человеческие на высшем уровне перенапряжения — любовь и смерть, верность и подлость, все, на что способен человек, предъявлено в самом открытом виде. Нараспашку. Навылет.

— Я знаю, Олег Николаевич, что День Победы парадами тогда не отмечали. Травму пытались забыть, замолчать. В XXI веке пойдет акция «Бессмертный полк» — как новая волна борьбы с беспамятством. В монументальном искусстве социалистического реализма (для моих юных современников — набор ничего не значащих слов плюс гипсовая девушка с веслом в парке) не было, не могло быть неразрешимых противоречий, неустранимых конфликтов. Никакой трагедии в обществе, которое строит коммунизм. Отсюда и бодрая, цинично-уравнительная фраза, врезанная сценаристом фильма «Первый эшелон» в вашу реплику. Ребята в войне себя показали… Мороз по коже.

— Психологический театр аналитичен. Он не приспособлен под трагедию. Я не сразу понял, что вопрос — ответ, логические связи, энергетические токи между ансамблистами делают жизнь объяснимой. Хоть по Марксу, хоть по Тутанхамону. Старый Художественный превратился в советский МХАТ — против которого шли уже мы всем «Современником» — потому что логику можно построить железную и как угодно: была бы посылка.