Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

— Творчество — вообще главный вопрос в русской культуре. Я думала, Олег Николаевич, о творчестве актера с невероятной интенсивностью, читала ваши взрывные заметки, сострадала вам. Религиозный вопрос и мирской одновременно. В религиозной части актерства — лицедейство и неприятие, в мирской — кумиростроение. Театр — эгрегор. Как невозможно войти в писательство, не вызвав насмешек и подозрений (батенька, да вы в пророки?), так и с актерами нельзя разговаривать без учета их познаний во второй реальности. Актер туда ходит не как на работу, а прямо на работу. Зрителю дают билет — смотри, ты тоже человек, у тебя искра, до тебя тоже снисходил Дух, ты можешь свидетельствовать о нем. А пока не можешь — посмотри, как это делают другие. И ничего страшного: ведь учат детей молиться. Приводят малышей в храм, показывают, где алтарь, где свечной ящик.

— Ты вольна рассуждать, но когда перед тобой театр и живые люди с предельно натянутыми нервами, рассуждать уже некогда. Всегда в потоке, он никогда не отпускает, особенно если ты ответственный человек. Закрытости театрального сообщества не понять, пока не получишь по лбу. Актеры — как цыгане или евреи: гонимы, ах-вы-конокрады или эти-банкиры-шинкари, но без танцевальных и финансовых услуг этих изгоев человечество что-то не обходится, зовет их на помощь.

— С творчеством тройная засада: во-первых, философия принятия или резкого отторжения творчества не решена в религиозном дискурсе каким-нибудь общесогласованным образом: позволено человеку творить или нет? Бог все сделал или мы имеем право доделать за ним? А если мы имеем право на творчество, то на какое именно? И тут идет во-вторых: творчество актера непонятно. Сделай мне меня? Ты — это ты или уже не ты? Легче мне, зрителю, если я потрогаю тебя, поцелую, влезу на сцену со своими наглыми цветами, не понимая, что я, наглый зритель, со своим билетом за свои деньги похож на фикрайтера, дописывающего «Чайку» по своему произволу. В-третьих, у актерского творчества, если оно таки позволено, должен быть интимный угол, где актер, как писатель, кладет перед собой бумагу; как певец — распевается; как балерина — проходит ежедневный класс; как художник — покупает и смешивает краски. Актер где-то входит в образ, но вот где он это делает и когда выходит обратно и выходит ли — об этом путешествии написано море актерских книг. Но людям не объяснишь, насколько они далеки от понимания происходящего. Зрители видят только результат. Спина прямая, как у голливудского дьявола на рекламном плакате, прямой лицевой угол, как у мраморного римского патриция. Что-то я разговорилась, словно стала вами.

…Как хороша пятиминутная влюбленность! Мед горячим холодом ложится на кожу сердца. Все старые мысли проносятся по новому руслу и прекрасно выглядят откровениями. Ты не человек с поджелудочной, ты воронка света, еще не разобравшаяся — вбираешь или отдаешь.

О закулисье думаешь и думаешь. Можно? Знание состава микстуры не мешает мне пользоваться микстурой. Есть ли тут параллель? Мы говорим, и я влюбляюсь, и никогда ничего подобного не было и не могло быть, и его обаяние тут ни при чем.

Часть третья. Шестидесятые и семидесятые

Оттепель

Снова дневник Ефремова — запись, от которой хочется плакать. На дворе осень 1962 года, в дневнике главного режиссера театра — сомнения в реализуемости его дела. Ничего этого не вынесла на поверхность ни желтая, ни белая пресса, но плакать хочется, потому что я вижу эти строки, писанные синими чернилами на тетрадных листах в клеточку. Листы вынуты — даже выдернуты, хоть и аккуратно, — из тетради, которая не сохранилась:

«Давно уже собирался начать этот дневник. Он мне необходим как отдушина. Иногда кажется, что всё не выходит, не получается; или готов совершить что-то резкое, крайнее, или слишком хорошо. Вот тут, чтобы не торопиться с решениями, надо поделиться с дневником и отложить их…»

Принципиальная запись. Она страшна еще и потому, что всё вроде бы получилось. Всё, даже здание на площади Маяковского. Круче некуда. А он пишет: «Возможен ли театр единомышленников? Каков режиссер в нем? Какой театр должен быть и возможно ли его сделать нам — т. е. мне со студией „Современник“, или как нужно воспитывать актера? Что такое актерское искусство? Вот эти вопросы. В конце сезона можно будет подвести итоги. Совет не желает встречать новый год всем вместе в театре. Вводить такую традицию. Особенно Козаков. Вечером ребята (молодежь) читают пьесу сделанную ими самими по сценарию „Обманщики“. Совет целиком отсутствует (кроме Щербакова). Вот вам подлинное строительство театра!? Из труппы половины тоже нет. Сергачев и Круглый конечно тут…»

— Они уже звезды, Новый год хотят встречать дома. Вы строите театр-семью, они — ходят на прекрасную работу, возводят лестницу к славе, получают ее. Успех — самое тяжелое испытание для человека. Вам в школе не говорили? Нам тоже не говорили. Нам даже слово «успех» не часто попадалось, а сегодня оно заполонило все вокруг.