Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

А если не по слухам, то у начальника хозяйство, ремонт здания в Камергерском, и его куда сильнее беспокоит коробка сцены, он дает счастливое интервью, показывает — вот арматура, вот яма, а будет — Театр. В 1985 году и далее О. Н. готовит переезд в Камергерский. Как вы понимаете, о спонтанном переделе Театра, кем-то там подсказанном, речи быть не может. Труппа уже достаточно показала свою неуправляемость, чтобы получить определенное взыскание. Детали, поражающие воображение читателей (комсомольские собрания в труппе, вмешательство партийных органов, рассмотрение на худсоветах и коллегиях, интервью с горячими клятвами верности учению Станиславского), сейчас не все поймут. Из одних газетно-журнальных опусов можно сделать отдельную книгу и ставить по ней историко-детективные телесериалы.

— Олег Николаевич, я понимаю, драма, слезы, но я тут написала монопьесу о разделении МХАТ… Можно я не буду стесняться в выражениях?

— Да там приличные выражения… Делай как было, прямо по тексту. Но в меру.

В тогдашних интервью Ефремов мало говорит о творческих планах — всё больше о ремонте. У него одно на уме: чтобы был театр.

— Мы решили разделить сцену на двадцать спускных и подъемных площадок. Я говорил о рельефе сцены на камеру — радость словно пульсировала, я ждал здания в Камергерском как избавления. На краю котлована стою, руками машу. (Это О. Н. машет в 1985-м.)

— Вчера (уже в 2020-м) девушка смотрит телепрограмму в ютубе и восклицает: «Что за улыбка! вот уже и в возрасте человек, а как улыбнется — так сердце вздрагивает». Времена! В возрасте. На той съемке — в 1985 году — вам всего 58 лет. Ох уж эти девушки…

В 1987 году МХАТ разделился на два театра. Два лагеря, верных учению. Оба ныне, можно сказать, живы. Пока театр делился, о театральных коллизиях писали ежедневно. Но и доселе ночью разбуди человека, который в годы перестройки умел читать, он вспомнит, что вся страна следила за Художественным театром. Неслыханно! Крик и слезы. Огромные статьи-простыни. Документальный фильм Марины Голдовской «Чтобы был театр» касается атмосферы внутри Театра, показывает фрагменты собраний, где артисты слушают Ефремова, который уговаривает их разделиться. Страсти крупным планом. Фильм Голдовской — хороший, но это пять капель кино на ведро событий, приблизить время и понять уже невозможно. Но хочется: чем дальше в XXI век, тем меньше люди будут понимать его предшественника ввиду тотального прогресса и столь же тотальных опасностей. Оптика меняется. Мне и сейчас нелегко объяснить читателям юного возраста, что такое перестройка и почему разделение одной труппы, громадной, на две труппы поменьше, вылившееся в создание двух самостоятельных театров, выглядело потрясением основ. Почему оно реально потрясало? Почему всех — и участников, и зрителей — трясло?

Попытка лекции.

В СССР, дети, не было глянцевой прессы. Знаменитые люди не рассказывали в инстаграме, кто с кем спит. Но секс был. Сколько угодно. Надеюсь, вы знаете, что знаменитая фраза про секс и Советский Союз никогда не была произнесена (1986) в том виде, в котором вы ее слышали (если слышали, конечно). Еще один случай оборванной цитаты, превратившейся в мем и штамп. Идеологический.

Секс чуть высунулся в оттепель. Женщины в лайковых перчатках — и панбархатные платья для выходов в театр. Мужья и походы налево как дело житейское ввиду чувства свободы. Женщины ввиду природной консервативности не умели прощать мужьям их шестидесятнического легкомыслия. Вообще прекрасные романтики-шестидесятники — они не только поют под гитару, едут за туманом, берутся за-руки-друзья, зарывают в землю виноградную косточку, нет. Они смелее меняют женщин, особенно в богемных средах, где и раньше было лихо, а тут уж понеслось. Они себе позволяют. Личность вывертывается не только из-под идеологических плит, она выпархивает из-под одеяла. Причем так бывает при любой революции: сексуальное поведение людей меняется. Автор той же виноградной косточки, когда пришла слава, оставил жену, с которой прожил 17 лет, и женился на другой, а оставленная через год умерла от сердечной недостаточности.

…Эх, не то. Мало, мало. Как объяснить, что не только театр разламывался, а дружбы, привязанности, дачные дома… нет, опять не то. Представьте чувства Отелло после первого укола ревности. Яго попал. От него, подлеца, конечно, потом уйдет жена, но живая. А Дездемона — нет, живая не уйдет она от своего мавра. Примерно так же ревнива любая идеология. Ее достаточно не то что укусить за больное место, а только помахать платочком, и никакого чувства юмора уже не напасешься. Идеология — Отелло. (Нынешняя, рыночная, тоже. Только над нею смеяться еще не научились.)