Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

— Как мне нравится послойно снимать ересь, которой вам годами пришлось укрывать своих близких от анкетирующих глаз — и дружеских, и посторонних. Расколдовать бы всех спящих красавиц… Сначала выбор места для нашей беседы казался мне странноватым. Даже неловким — все-таки кладбище. Но напротив вас — Булгаков, и сейчас я обратила внимание на особенность его главного романа: он достоверен. Сюжет вызывает полное доверие к всемогуществу Воланда. Когда Маргарита крушит квартиру Латунского, когда летит на реку, рискуя, будь она человеком, сломать шею или быть схваченной, читатель ни на миг не входит в опасение: не кончится ли магия? А вдруг Воланд передумает и отпустит незримые вожжи и Маргарита упадет с подоконника или утонет в неведомой реке! Нет, читатель уверен: магия началась — и она не кончится. Воланд не передумает. И почему наш читатель твердо уверен в этом?

— Потому что никакая легенда о чертях не вызывает сомнений у советского человека. Но главное — театр: постановка, в которую черти взяли Маргариту, крепко сколочена великим театралом — Михаилом Афанасьевичем. Он уж знал наш мхатовский мир со всех сторон. А позвольте спросить, как вы хотели начать вашу книгу, пока не догадались спросить обо мне — у меня?

— В виде монолога. Я прочитала ваш архив, и он открыл мне другого человека, не похожего на бронзовый памятник в холле служебного входа в МХТ имени Чехова. Во мне вскипело, как пишут графоманы, страстное желание рассказать правду. Не смейтесь, Олег Николаевич. Я серьезно. Знали б вы, как уклонялись от бесед со мной некоторые ваши друзья и подруги! Одна чуть глаза не выцарапала, при свидетелях. Одним словом, с вами трудно ввиду сверхъестественной, мучительной, ни на миг не утихающей любви к вам одних людей и мстительной ненависти других. Но ненавистники, обиженники — они весьма удобны для получения мемуарной информации.

— Зло сюжетно. Булгаков, мой сосед, отлично знал вопрос. А как он входил в жизнь Театра! Изнутри знал и сатану, и театр. У него свое кредо бесстрашия.

— Шумят! Опять выслушивать придется… Тут один через другого рассказывает о третьем, а я люблю рассказывать то, что видела сама. Но здесь без цитаты никак. Вадим Шверубович, сын Василия Ивановича Качалова, говорит (тоже с чужих слов, но пусть так), что Булгаков ходил по Театру, хотел «порепетировать, поискать, пострадать вместе с актерами и с режиссерами… Прочувствовать себя в этой среде не сбоку, не сверху, не рядом даже, а снизу. Побыть маленьким, „вторым“, „третьим“ актером, исполнителем эпизодической роли, чтобы оценить значение одной реплики, очерчивающей в эпизоде образ всей роли». Почему Булгаков любил закулисье, я понимаю. Почему — совсем иначе — его обожает толпа, листающая глянец, тоже понимаю. Звезды, селебрити — суть технология.

— Многие любят закулисье больше, чем авансцену. Тайна творчества манит. Обыватель думает, что ее можно подсмотреть, перенять, стать избранным. Булгаков обывателем не был, но прекрасно понимал душу обывателя, насквозь видел.

— Обыватель видит обывателя кругом, а вежливость понимает как стеснительность. Что было в душе Булгакова, когда он ходил по Театру, мы никогда не узнаем, даже если выучим «Записки покойника» наизусть. Со стороны его видят так: «Интерес же ко всему сценическому у него был горячий, напряженный. Его интересовала и техника постройки оформления, и окраска его, и живопись, и технология перестановок, и освещение. Он с радостным и веселым любопытством всматривался во все, с удовольствием внюхивался в театральные ароматы клея, лака, красок, обгорающего железа электроаппаратуры, сосновой воды и доносящиеся из артистических уборных запахи грима, гуммоза, вазелина и репейного масла. Его привлекали термины и сценические словечки, он повторял про себя, запоминая (записывать, видимо, стеснялся): „послабь“, „натужь“, „заворотная“, „штропка“, „место!“ и т. д. Его радовала возможность ходить по сцене, касаться изнанки декораций, откосов, штативов фонарей, шумовых аппаратов — того, что из зала не видно».

— Похоже на мемуары, написанные обо мне близким моим другом. Он уже на Троекуровском. Пишет, что в молодости я был очень хорошим человеком. «Широким, бескорыстным, обаятельным». И что вспоминать меня старым ему иногда не хочется.

— Да-да, он еще рассказал о заштопанных брюках и вашей оттепельной шляпе, намеренно утопленной друзьями в луже, чтобы «он ее никогда больше не надел». Еще там о деньгах, полученных вами за фильм «Первый эшелон» и в сердцах брошенных на теннисный стол, когда друг все никак не мог оторваться от пинг-понга, и вся пачка — огромная — разлетелась по столешнице.