Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

— Поясню свою позицию. Мы не будем называть его имени. Строчка Есенина «большое видится на расстоянье» затерта, как большинство афоризмов, до состояния всеобщей понятности. Удивится же доверчивый тот, кто возьмет да сам прочитает и обнаружит, что после «лица не увидать» в оригинале стоит точка. Потрясение ждет того, кто привык вычерпывать каплю раба ведрами, а тут на тебе — Чехов ничем подобным, оказывается, и сам не занимался, и другим не советовал. Точно так я сейчас вижу прошлое «Современника». Для них это счастливая молодость и веселый лидер, то есть я, которому нравится борьба как таковая. Лидер, к которому они запросто обращаются «Олег» и даже «Аля», фонтанирует идеями. Впоследствии он научится разговаривать с начальниками, свободно матерясь в высоких кабинетах. Он, то есть опять же я, волшебно умеет уговорить кого угодно на что попало, все здорово, все искрится. Но действительный я, не мемуарный через полвека, а настоящий, уже тогда не понимал: я зову друга в ресторан, показал громадную пачку денег, а он играет в настольный теннис и никак не оторвется от стола! Я готов был не только швырнуть пачку на стол — перевернуть стол и весь мир. Мой успех, мой день — и мой друг не идет со мной отмечать гонорар. Кстати, не только друг: он еще и мой студент. А я подобных денег вообще прежде никогда в руках не держал. Мне все это внове. Мой «Первый эшелон» есть и первые большие деньги. Я тогда боялся потерять их, боялся, что украдут. Ощущение первых денег удивительно. Что такое зарплата, я давно знал. Но что кино — это такие деньги! Словом, мне надо было поделиться радостью.

— Ваше самолюбие, в котором лучше вас никто не разбирался, не всегда было видно друзьям или студентам, по крайней мере сразу в глаза не бросалось, а скрытничать вы умели на редкость. Особенно хорошо прятались за улыбкой. Всегда помню, как Виленкин дал вам шутливую телеграмму: береги обаяшку.

— Мой друг и студент, который в 1955-м не мог оторваться от пинг-понга, был принципиальный индивидуалист, только в юности он сам не знал, как это называется. Уже в вашем веке, двадцать первом, его актерские мемуары редактировал один крупный журналист-«младошестидесятник». Так его загадочно назвали и в некрологе 2011 года. Тут наши, конечно, все в гробу перевернулись, потрясенные пояснением, что младошестидесятничество — право, диковина! — предполагает некое тихушничество. В газете так и написали: «Представители его поколения — младошестидесятников — открытому противостоянию предпочитали тихое, даже молчаливое несогласие с официальной точкой зрения, оставляли его при себе».

— Сейчас в прессе мелькают еще и «восьмидесятники». Ждем новых сущностей, но вы лучше скажите: была при вас некая типология шестидесятничества или нет? Или пятидесятничества (не путать с одноименной сектой)? Все-таки «Современник» зародился в пятидесятые. Вы уже потом придумали, что никакой программы не было, одна лишь молодость и талант. Но ведь была программа. Я же читала ее. А вы потом ее скрывали. Выходит, это вы были тихушниками? Зачем привирать, что программы не было? Или было такое, чего не следовало знать даже близким?

— Вы-то с козырями на руках, а они все в 1955-м — дети. Я к «Первому эшелону» уже был и женат, и многое понял, и Станиславского спасал от МХАТа, и легенды про буйное отрочество на Севере сочинял, а им ничего не видно за обаяшкой. Никакого природного обаяния у меня не было. Я его создал.

— Я знаю. Волшебную палочку срезал с волшебного дерева и сам выточил, сам отшлифовал, колдун. Обаяние — технология воздействия, манипуляция. У нее есть тумблер «включить-выключить». В вашем дневнике есть описание любовной сцены: «То ли страсть, то ли сыграл» — рассуждаете вы после любовного акта с Т. Юный-юный. Включил обаяние.

— Мне было нужно средство. Константин Сергеевич требовал от своих манкости. Пришлось нарастить фактуру. Легче всего манкость, скажем так, ложилась на лицо. Пластический грим превращался в маску, а маска прирастала. В кино я отточил все это хозяйство до бритвенной остроты.