Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

Июнь 1936-го — Ставрополь на Волге, ныне Тольятти, и тоже начинается с поцелуя: «Дорогой мой папа. Крепко целую тебя. Доехали мы хорошо. В Ставрополе сейчас очень жарко, но так хорошо. Папа, ты 15^го числа не забыл палучит пахвальную грамоту? Папа пиши ответ. Олег». Письма к нему из Куйбышева от Евдокии Степановны полны любовных имен, щедро сочиняемых всей родней (Алинька есть в письме 24 июля 1938 года, но Огурчик 1935-го мне нравится особенно; Алинька есть и в письме Елизаветы Ивановны Ефремовой 5 января 1944-го из Узбекистана в Москву, есть и просто Аля, дорогой Аля). Его ласкала родня, письма из любого далека так теплы, что самой хочется получить такие же немедленно. Ира Б. в марте 1941-го из Ленинграда мягко его журит за что-то, но он все равно — дорогой Алик!

Оттуда же (Ставрополь) прелестное письмо. Красноречивое свидетельство: как точно мальчишка понимал, с кем имеет дело и о чем с кем следует говорить, а также о нежности — несмотря на прицельную наблюдательность. Цитата: «Дорогой мой папа. Письмо получил 24 июня. Пока еще не занимаюсь. Но читаю. Записался в библиотеку. Солнечное затмение я смотрел через закопченное стекло. Мама выписала 2 газеты и одну мне. Купаемся мы редко, потому что боимся малярии. Здесь очень много комаров и мошек. Я весь искусан. Мама хоть мало ест, но полнеет. У нас есть курица. Она уже снесла шесть яичек. В Ставрополье хорошо, но нет ягод».

Кино! Статистика яйценоскости плюс трогательные наблюдения над фигурой матери (хотя вряд ли Анна Дмитриевна могла худеть или полнеть с такой скоростью; видимо, это пересказ ее слов). В июле 1936-го он уже «немного научился плавать». 2 августа (начинает опять с поцелуя) сообщает, что здоров, но «в весе прибавил только 50 грамм» (интересно, как это выяснилось?). Сообщает, что скоро они поедут в Куйбышев, где пробудут два дня. «Скоро увидимся».

13 апреля 1937 года Николай Иванович с Олегом ходили на выставку в Пушкинский музей: «Впечатление громадное. Временами слезы наворачивались, так сильно было волнение от благоговения перед полотном великого…» Отец все время с ним. Уже 12 января 1949 года он пишет жене из Загорска в Москву, что «Олег пошел репетировать в джазе — шумовой оркестр. Будь здорова. Целую». Время другое, и если первые письма о сыне — десять лет назад — заканчивались как душа велела, то есть «храни тебя Бог!» — то теперь уже по-другому. В конце нэпа еще было можно, теперь все изменилось. Олегу простительно не знать, но Николай Иванович-то видел, что в его Наркомлегпроме один за другим исчезают сотрудники, что тон газет становится все тревожнее и грознее к «врагам народа».

На детях, конечно, это тоже сказывалось, как вспоминал Александр Володин — в будущем близкий друг Ефремова и свой драматург. Он с детства полюбил МХАТ — и вот результат: «В пионерском лагере я повесил над своей коечкой открытку, где был изображен Качалов в короткой накидке и в шляпе. Как-то проходил мимо старший пионервожатый и спрашивает: „Кто это тут у тебя висит в шляпе? Какой такой артист? А почему не Буденный или Ворошилов?“ Я ему ответил что-то такое, из-за чего собрали на линейку все три лагеря. Били барабаны. Видно, старший пионервожатый почитывал газеты, где тогда была кампания против „искусства для искусства“. Искусство должно быть для правительства, для партии, для Сталина. А этот так называемый пионер вон к чему призывает!.. И начальник пионерского лагеря в своем справедливом гневе закричал: „Мы таких расстреливали в девятнадцатом году!“ Эту фразу я запомнил. Я был исключен из пионеров громко, радостно, всем лагерем. Под барабанный бой я прошел вдоль этой линейки».

Июль 1937-го — опять Ярцево. Олег — отцу: «Я исполняю точный режим… В комнате у нас чисто. Я еще один раз напоминаю чтобы ты привез ножик, камеру, серсо и еще чего-нибудь. Крепко целую».

Июнь 1938-го — Ярцево. Почерк уже ровнее. Поцелуй опять в начале. «Прости что так долго не писал, было много впечатлений: играл с ребятами и все время был на воздухе <…> Обязательно приезжай к нам, здесь ты сможешь отдохнуть». Тема отдыха для отца — постоянна. Мать и сын, судя по всему, разговаривали о занятости отца и беспокоились непрерывно. «Сегодня ели землянику». Приписка рукой матери: «Олег маму неслушается. Незнаю что делать». Он — «…в футбол играю редко». Она — мужу: «За вечерним чаем он уснул сидя».

В какой-то момент родители забыли друг о друге и переписываются только об Олеге, шлют приветы родным и соседям, словно отчитываются. К проделанной работе, достойной отчета, всегда причислен сын как главная фигура. Между мужем и женой своих отношений по письмам не видно, и дело не в традициях русского или советского общества, а в интонации. И куда-то делся Бог. 23 июня 1938 года Анна пишет, что приняла последний порошок хины: «Открытых приступов нет, но чуть-чуть — и глотаю. Боюсь без них, а вдруг». Что лечили хиной в те годы? Возможно, речь о тех самых нервных приступах, которыми она изводила окружающих.