Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

— Справка о социальном происхождении тоже в норме. Но процитировать надо, ладно? Для потомков. Как это выглядело на бумаге с круглой печатью: «По социальному происхождению — сын служащего по социальному происхождению мещанина Ефремова Николая Ивановича, родившегося в 1896 в г. Бузулуке Чкаловской области, имеющего 26-летний трудовой стаж, работающего по найму»…

— Такие дела. Пионер был, очевидно, расшифрован до мелочей. Так же, как это сейчас сделала ты. Военным я не стал, а потом и от службы в армии был освобожден по здоровью, сгоряча там же и подорванному в неравном бою с подростками, исповедовавшими иные, скажем так, жизненные принципы. Ну, и надышал себе там в легкие какой-то заразы. Она позже сработала. А моряком… все равно ведь стал, если выразиться метафорично. Плавание вышло кругосветное, с открытиями.

— Даже военным, если выразиться прямолинейно, имея в виду постоянную битву с системой за репертуар и творчество. И дисциплину пришлось подтянуть, как и было обещано генерал-майору.

Абезь — Москва

Осенью Олег уже в Москве, друзья пишут ему. Характерно послание на двух почтовых открытках 29 сентября 1943 года от друга Виктора Зерщикова из Абези, только что покинутой школьником Ефремовым: «Олег, в Абези все по-старому — скучища ужасная. В клубе ничего нет. А это оглоеды, я им, кажется, все рога посшибаю, на меня что-то шипят и ощерились. Они очень жалеют, что не за…али тебя, особенно Стаська и Марк <…> Олег, давай писать друг другу в неделю раз». И так далее: местные новости — коих практически нет, и дружеские чувства, их выражено много. Еженедельной переписки не вышло, зато 25 января уже 1944 года, собираясь в Москву, тот же друг очень трогательно пишет: «Вот новый год встретили хорошо. А потом в каникулы через каждый день выпивали. Ты-то наверно и не попробовал, ведь в Москве этого нет, да?» Потом друг опять о скуке в Абези, собирается поступить в какой-нибудь московский техникум, добавляя, что «класс у нас не плохой 7 ребят и 2 девчонки» — и что за вторую четверть прогулял 60 часов, «к тому же у нас по литературе учительница с 24 года, представляешь, как у нас проходят уроки?!».

То-то в школьных работах Олега я заметила странные правки, где учительница считает ошибкой то, что написано правильно. В условиях Абези он пишет самостоятельные работы лицейского уровня. Сам ищет что читать — и сам пытается создавать прозу. Он ухитрился в Абези остаться собой и начать самостроительные работы, коими впоследствии занимается регулярно. Делает себя сам. Делает с помощью литературы. Хочет пробраться в словесность, сказать свое. Это протянется еще долго, но начало — военные годы. Его внутреннее состояние, поведение души — как отражение общей деловитости. Слово деловитость никогда прежде не приходило мне в голову при раздумьях о годах Великой Отечественной войны. По фильмам и книгам о периоде 1941–1945 годов проходят подвиг, непрерывное и страшное напряжение сил. А тут школа, там кино и театр, стихи. Дети рождаются. Тяжелая промышленность уже переведена за Урал, работает и дает оружие будущей победы. Олег-подросток — теперь я понимаю его письма сороковых годов — внутри системы, которая на предельном уровне своей мощи бьется с врагом, при этом функционируя всеми своими частями. Эту привычку напрягать силы ради дела, ради победы («если надо — значит надо!» — писал тогда Твардовский, которого знали все) Ефремов впитал в себя. До последних дней СССР он будто не уходил с поля боя. Отстаивал святое, выполняя каждодневную рутинную работу. Сломать его можно было только вместе с системой ценностей.

Виктор Зерщиков в 1944 году поступил в военно-морское училище в Баку, и как же меняется тон его писем! Ушел жаргон, появляются выражения гвардейская рота, дружные ребята, плавсредства, переходы на шлюпках, у меня во взводе ребята мировые, и мы творим дела. Хороший парень этот Виктор. И Олега любит. Пишет ему из Баку, где идет ожесточенная борьба между ребятами за уничтожение двоек. Девушки, увольнения — и танцплощадки, театр. Никак не похож этот друг на участника преступной группировки, а журналисты приписывают Олегу блатных приятелей. Мне говорили, что он сам рассказывал что-то кому-то. Так и случилось: один рассказал, другой по-своему понял, передал третьему, потом покатилось. А я читаю письма, записки, дневники, телеграммы — в оригинале. Архив не привирает. Архиву не до легенд, он беспристрастен.