Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

И все ясно. Чехов понемногу прорастает сквозь Ефремова — автор будущих постановок не понимает сначала, кто его духовный брат по несчастью, а потом понимает. Между Ефремовым и Чеховым связь как между агностиками, жаждущими веры — хотя бы в человека, поскольку с Богом у обоих отношения туманные, хотя оба крещены, оба покоятся на Новодевичьем кладбище, их могилы рядом, чуть наискосок. Прямо спина к спине, как можно сказать о Станиславском и Чехове: как стояли в своей вере театрально-драматургической, так и спят на погосте. Ефремов тоже покоится близ Чехова, о чем как задумаешься — и легче переживаешь высказывания ныне здравствующих современников. Бог им судья. Один о соседстве могил Станиславского и Ефремова сказал на похоронах последнего, что им есть о чем поговорить.

— Мейерхольд тоже пытался стать литератором. Писал и прозу, и стихи. Он чувствовал себя Треплевым. «Чайка» будто о нем.

— Олег! Я называю вас в этой главе Олегом, без отчества, потому что в сороковых ты/вы еще пацан, ничего? Пока мы доберемся до Школы-студии МХАТ, куда ты/вы поступил/и в 1945-м, я лопну от любопытства. Вопрос огромный. Он о дневниках. Они начнутся в 1946-м. Прочитав эти дневники, я похудела на одиннадцать килограммов. Вопрос-вопль: хочу или не хочу, но я думаю о возможном читателе на предмет поймут ли меня. И это в цифровую эпоху, когда уничтожить файл — дело двух секунд. Думал ли Олег, сочиняя «Дневники», о будущем читателе? Может ли человек, актерствующий от природы, не думать о зрителе? Зачем он пишет столько правды? Да еще в 1948 году, когда послевоенная страна только-только встает и бумаги так мало, что на школьной тетрадке в 12 листов стоит цена (18 копеек), а рядом грозный запрет продажи по цене, превышающей указанную? Зачем он описывает свои муки так некрасиво? Такие неэстетичные, такие зверские. Ударил Татьяну Забродину, в которую был влюблен, постоянно называет ее блядью, убогой, пошлой, радуется, что не женился… Кстати, как дневниковые тетрадки оказались у твоего отца, у Николая Ивановича? Как потом они попали в архив, я знаю. Но в 1946-м, начиная дневник, подросток Олежка еще не знает, что по окончании Школы-студии МХАТ не будет работать в великом и вожделенном Театре, а пойдет в Центральный детский, играть Иванушку в «Коньке-Горбунке». Еще раз: мог ли Олег сороковых совсем не рассчитывать на условную меня, которая будет читать его дневник в Год театра в России, то есть в 2019-м? Думаю, не мог. Слишком подробно. Слишком важно. Олег на читателя рассчитывал, иначе уничтожил бы весь ящик. Олег! Что слышно будущему главрежу Художественного театра в сороковых годах ХХ века?

— Дневник был начат для воспитания воли. Самый близкий мне человек, то есть я сам, рассказывал мне обо мне, и мы, как выяснилось, не всегда были готовы к близости. Записывать каждый день каждый свой шаг — любой, кто хоть раз пробовал, знает, что это такое. Выдержит — проснется новым человеком. Я знал, что мне предстоят испытания. А что до читателя и рассчитывал ли я на публику… Да. Хотя на овации, как вы понимаете, тут рассчитывать не приходится. Не стоит публиковать мой дневник как целое. Обойдемся краткими извлечениями.

* * *

Антоша Чехонте как начальная стадия Антона Павловича появился в поле зрения О. Н. в 9-м классе школы № 59 в октябре 1944-го. Олег исследует переход от Антоши к Антону в сочинении «Мои мысли по поводу прочитанного». А вот тут уже горячо. Он берет четыре рассказа Антоши Чехонте («Маска», «Грач», «Размазня», «Предложение») и рубит: «Замазывая свою настоящую фамилию и прикрываясь Антошей Чехонте, он и в своих рассказах замазывает, маскирует свои настоящие мысли маской веселого смеха». Так начинается интерпретация-чеховиана Ефремова. Замазывает настоящие мысли!

«Любая биография — это вымысел, который, тем не менее, должен быть увязан с документальными данными», — пишет Дональд Рейфилд, автор биографии Чехова. И подчеркивает, что жизнь Чехова, захватывающе интересная, питала его прозу. «Однако Чехов столь же доступен, сколь и неуловим». Он не навязывает выводов, утверждает биограф. Возможно, именно невысказанность его философии (какой?) делает его самой привлекательной для режиссеров всего мира. С другой стороны, например, Лев Шестов в работе с говорящим названием «Творчество из ничего» называет эту неуловимую философию: «Чтобы в двух словах определить его тенденцию, я скажу: Чехов был певцом безнадежности».