Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

Полагаю, второкурсникам Школы-студии МХАТ подобные детали известны не были. Выражение, возможно, слыхивали, но по ритуальной части вряд ли были доками. И уж тем более — если кто-то случайно и знал о ритуале, то вряд ли правоверные комсомольцы во второй же послевоенный год исполнили бы что-то подобное. А уж потом, во времена возросшей актерской славы, наплести можно было и не такое, это бывает. Только вот такого — не было.

* * *

Через неделю после собрания, 2 апреля 1947 года, О. Н. дома делает в дневнике огромную запись, где всё — по пронумерованным пунктам его жизни. Я, регистрируя очередные весенние песни про любовь, всё слежу за памяткой. Меня интригует тема клятвы на крови. Клятвы не было, я уже поняла, но мне нужен и исторический контекст, и бумажный документ, первоисточник.

Пункт 3 гласит: «Благое дело на курсе глохнет. Не хватает у меня в одиночку сил и огня довести или по крайней мере вести это дело до конца, но это я еще возьмусь. Вот только Коренев отпечатает текст памятки и я примусь вновь за это дело. Верный помощник Клава. Больше всех говорит хороших слов Аджубей и больше всех вредит этому делу…»

То есть 29 марта, когда они, по легенде, резались и клялись, памятка еще не была распечатана. Написал Олег ее наверняка на бумажке, как обычно. Он все писал на бумажках. Только вот почему-то именно эта пропала, а все остальное цело. Что за дела?

Проходит еще неделя — и больше ни слова о памятке.

9 апреля 1947 года:

«Писать даже страшно — всё в порядке. Мне все улыбнулось (плюю три раза через левое плечо). Люблю порядок: первое слово, весной, о любви…»

Дальше действительно о любви.

«Второе — это мне дают роль Сережки Тюленина (он хочет эту роль, относится к ней ответственно и нежно. Сережки! — Е. Ч.)». Потом о репетициях. А следом — важное — «Пьесу пишу. Написал I^й акт. Прочитал и очень не понравилось…» Заметьте: пьесу. Важно.

Далее разбор своих стилистических недостатков, а потом — километр соловьиных трелей о любви. Мельчайшим почерком, тетрадь в линейку, и между линейками по три-четыре строчки дневникового текста перьевой ручкой, черными чернилами. Читать исключительно трудно, только с лупой разве, а каково было писать эти мелизмы, невозможно представить. Но автору было ну очень надо. И тут всё про некую Иру, Ирочку. А через страницу — какая Ирочка… не такая. И всё. История с памяткой вылетела в окно. Опять планы чтения, мечты о самодисциплине, о любви, круги, круги.

Нет, никакой клятвы на крови не было. Байка. Была попытка устроить коллективное и правильное отношение к искусству и сдать сессию.

Отношения, общение, правда — у него как синонимы, и при малейшей возможности сделать отношения общения правдивыми он стремится объединить всех ради дела и горько страдает, когда кто-нибудь не понимает, как это хорошо и полезно: быть вместе. Театр единомышленников для него — совершенный инструмент для выражения любой идеи. Ничего лучше нет на свете. Пройдет много лет, и хотя он возглавит МХАТ, мечты юности не претерпят никаких изменений: вместе — лучше, чем врозь.

И вот 30 мая 1947-го опять о любви: «Любовь — главное во мне». На следующей странице любовь разбилась, он гневается на девушку за то, что она блядь. Это у него самое страшное слово. Женщина — святое. Блядь — хуже некуда. Двадцать лет вел дневник — и всю дорогу О. Н. за жену и против блядей. Idee fixe.

2 ноября 1947 года:

«Я все-таки не чистый актер переживания, не мхатовец. У меня обязательно будут уча(в)ствовать, если не преобладать, элементы представления. Но я сейчас стараюсь усвоить как следует систему».

4–5 ноября 1947 года пишет о будущем праздновании:

«Утром поехал в студию за карточкой, но пришлось ждать. За это время взял Шиллера в библиотеке и Иллиаду. Странная вещь. Нашел неожиданного друга — Ирочку Вишневскую. Ей, как она мне говорила, хочется, чтобы мне было 7-го ноября на вечеринке весело и хорошо. Что для этого тебе нужно. Я сказал откровенно, что нужно присутствие Марго. Ирочка Марго не любит, удивилась вообще моему выбору, но спросила: нужно ли что-нибудь для этого делать. Я сказал, что делать ничего не надо — если стечением обстоятельств сложится так, то хорошо, нет, не надо». И далее — как развернулось приглашение Марго. «Я ее уже не люблю». Пишет, что она ему даже «немного противна».

* * *

— По моим наблюдениям, дневник кончился в 1965 году. Дальше лишь записки, ежедневники, то есть нелиричные, почти деловые бумаги.

— В шестидесятых годах у меня и времени на дневник не было, к сожалению. Я иногда возвращался к записям, пытался держать себя, но — уже не то. Были дела поважнее.

— Тогда уйдем в сороковые годы. Я поняла так, что оттуда — всё. И если не понять Олега-студента, можно не писать всего остального. Правильно?

— Да. Я писал дневник, чтобы воспитать волю и выстроить себя как человека. Эта мысль повторяется в дневнике постоянно.

Новая тетрадь, уже 12 листов, 18 копеек.

«1947–1948

май — март

№ 5».