Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

— Оказывается, тема моего человека была в ходу. Олег Николаевич, вы не помните, откуда выражение? Звучит привычно, все его говорят, а вдуматься — эгоизм ХХ века. В XIX подобной формулы я не нахожу. Кто придумал?

* * *

Его первая жена Лилия Толмачева (по паспорту Лидия Михайловна; Лилия — сценическое имя) свою мать тоже не предупредила о свадьбе, как Олег свою. В октябре 1949-го М. В. Кузнецова, теща новобрачного Ефремова, прислала из Саратова зятю письмо — в ответ на его письмо к ней. Оно хотя и начинается милый Олег! — и содержит трогательное оправдание — почему она долго не отвечала ему (в квартире ломали печь, была страшная грязь, пыль и сажа), но ключевая фраза рождает чувство времени. Я читала письмо Кузнецовой семьдесят лет спустя после его написания и думала, как все быстро меняется — и в половых вопросах, как ни странно, даже быстрее, — и сомнительная свежесть моей думы меня не смущала.

«Я на Вас не сержусь, но и полного одобрения дать не могу. Я Лиле говорила свой взгляд, теперь напишу его Вам <…> Половую же жизнь начинать девушке полезно в 23–25 лет. Вот я боюсь и за ее здоровье. Здоровье — это залог счастья в жизни. Другого приданого я ей дать не могу <…> Я Вас не знаю, конечно, очень хочу узнать Вас и Ваших родителей <…> Сейчас только от души Вам желаю счастья, мира и полного благополучия <…> Сердечный привет от меня Вашим родителям. Наверное им больше всех достается от Вас. Желаю Вам всего хорошего. Ваша М. Кузнецова» — это теща, узнавшая о событии, пытается наладить добрые отношения. Дело, конечно, не в святой уверенности, что половая жизнь дочери только теперь и начнется, то есть после свадьбы. По дневникам Ефремова можно догадаться, что половая жизнь у них началась раньше. Летом 1949-го он записал в дневнике, что Лиля — его жена. Он в тот момент в Риге, в доме отдыха «Дзинтари», а она в Саратове — сначала аборт, потом аппендицит. В его дневниках подобных сведений нет, только в ее письмах к «Олежке». Ее мама — учительница, человек на виду всего Саратова. По слухам, у нее в детстве учился маленький Олег Табаков (он родился в Саратове в 1935-м). На миг представьте: в 1949 году Ефремову 22 года, Табакову 14 лет. Два будущих руководителя МХАТ: один женился на Лиле, другой учился у ее матери в школе. Мир тесен.

Она писала ему в Ригу: «Ты любишь кошек? Я не знаю <…> Ты меня еще лю? Я? Да!» Укороченное лю вместо «люблю», тихое, сдержанное, не порывистое мне попадается иногда среди людей доныне, и всякий раз я почему-то вздрагиваю. А тут Лиля, которая вот-вот станет официальной женой, еще и спрашивает: «Ты хоть чуть-чуть поправился? Все, все напиши о себе!»

— Они все вас истерзали толщиной, худобой, кашей и прочим телесным досмотром?

Записка Лили 13 июня 1949 года адресована игриво и ласково Олегу Николаевичу Ефремову, которого признаки следующие: высокого (неособенно!) роста, худой, женатый, но довольно симпатичный блондин. Особую примету «худой» О. Н. потом трогательно вписывал в анкеты выездных дел. Чудесно. А специфично-то как…

Все лето Лиля пишет ему — то в Ригу, то уже в Москву на Староконюшенный, дом 5, кв. 5 — «мой Олежек», «Олегушка», словно экономя бумагу, на каждой строчке листа в клеточку, прочитать нелегко, забота почти материнская, и, собственно, конец предрешен. Волевые отличницы, хорошие девочки абсолютно не вписываются в его концепцию. Она уже ясна и по дневникам, и по его ранней прозе. «Хорошая девочка Лида» концептуально не подходит. В его сердце также нет места «блядям». Есть место той, которая сказала нет и ушла. А еще лучше — ушла с другим. То есть нехорошо, конечно, но хорошо. «Это очень хорошо, что пока нам плохо!» Айболит. Ай! И уже не болит.

— Лилю я уважал чрезвычайно. Жалел. Никогда не любил, от страсти не пылал. Даже летними увлечениями делился с ней как с другом.

— А она тебе: «Милый мой! Напиши мне что-нибудь ласковое! Боже, я, кажется, становлюсь сентиментальной!..» В начале письма (24 июля 1949 года) упрекает в курении: «Ты бросишь! Нет? Эх, ты-ы!» Сердце, говорит, больное. Как можно с таким сердцем…

— Я звал ее Люлиль. И она себя так звала. Пока Лиля была в Саратове на каникулах, она узнала, что то, чего боялась больше смерти, случилось, и чуть с ума не сошла. Добрая женщина помогла ей средством, но родная мама была — по выражению Лили — справедливо жестокой и рассказала всем.

— Ну и мама. (Ну и нравы. — Е. Ч.)

С учетом пикантного обстоятельства, что при Сталине аборты были запрещены, добрая женщина в Саратове — в отличие от мамы — сделала доброе дело. Лиля больше думает о сцене, чем о ребенке. В каждом письме к Олежке — кроме разве что дней острого аппендицита.