Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

Но юмор не покидает ее: «Какое совпадение: ты едешь из Риги в Москву (ведь 30-го?), а я лежу на операционном столе». В одно лето на Лилю упали все беды. А в сентябре она вышла за Ефремова. Хотя он успел написать ей в больницу, что он «нетвердый во всем». Бедная девочка. Она строит планы будущей жизни, а он докладывает ей о своих сомнениях.

В СССР 1949 года еще не игрались гороскопами-зодиаками, а то вместо писем о своих колебаниях он вполне мог бы написать, что Весы, он — противные Весы. Очарование и сомнения.

Из Саратова августа 1949 все чудесно выезжаю 25 поезд 27 вагон 6 лиля отправляется в Москву. Замуж за Олега, Олегушку милого. Навек уже бездетная.

Скоро все кончится письмами в духе: «Олег, разговор в театре оставил у меня в душе очень неприятный след, видимо, потому, что я, действительно, говорила с тобой не просто с открытым сердцем, а с долей злобы и вражды». И далее в том же духе. Он хранил это письмо в дневнике за 1950–1953 годы, и точно датировать его трудно, но ясно, что нежизнеспособными их замечательные отношения были сразу. Собственно, как любые другие его отношения с женщинами, если только их не звали Сцена.

…А Лиля оказалась сильной. Когда О. Н. с Печниковым уходят путешествовать по Руси, она уже пишет вслед полупрощальное, понимальное письмо, но! Строчки-то взлетают вправо и вверх, рука-то в оптимизме: «Я нисколько не разнюнилась, мне не надо никаких утешений, я прекрасно понимаю, что все идет своим чередом, что жизнь — борьба и надо уметь выйти из нее победителем, а это в моей власти; что так бывает всегда и у всех: подъемы чередуются с падениями, надо это выдержать и верить, что все главное и хорошее впереди, а мне можно верить и грех не верить, потому что и лет мне еще немного и Богом дано много больше, чем многим другим (лучше сказать некоторым, а то как бы самоуверенно не вышло)…» Опять вдруг Бог с прописной. Интересные они, эти советские люди: Бог у них по вызову. Но терпелив Бог…

А в марте 1954-го, когда она пишет ему письмо-просьбу — о театре, о травести, — она уже с приветом Л Толмачева. Всё. Добрые деловые отношения.

Кстати, его половая жизнь всегда под его же цензорским присмотром. Наиболее откровенные строчки, по которым можно хотя бы догадаться, что влюбленные соединялись телесно, есть лишь в юношеских стихах. Узнать у Ефремова, кто-что-где-когда, практически нельзя было даже друзьям и даже у взрослого. Чрезвычайно плотный туман сплетен о бабнике потому и плотен, что туман. Все его приятели, вся родня знали, что из этого партизана правды клещами не вытащишь. В самом последнем прижизненном интервью он успевает намекнуть журналисту, что об этом разговор невозможен. Аккуратно, с добрым юмором, но — непреклонно. Упомянуты могут быть только жены. Silentium.

1949 год, зима. Дневник:

«Хочу ли я быть актером? Да, хочу. Почему? Только для того, чтобы была определенность в жизни, чтобы было место долга. Место, где я обязан бывать, обязан работать… Но главное — я хочу быть человеком. Человеком творческим. С болью думаю, что мне уже закрыты пути в другие профессии: в медицину, в технику, надо опять учиться. Не могу больше учиться — буду учиться всегда — но не в институте — так не могу — это по обязанности — в будущем надо по-другому построить учебный план. Если когда-нибудь я смогу чему-нибудь учить — я не так буду учить, как меня учили.

Надо вложить в дело преподавания столько любви…»

В Центральном детском театре

— Мои записи последнего курса Школы-студии как пропитанная страшно сложным коктейлем губка: чуть ткни — что-нибудь да вытечет. И никогда не знаешь что. Тот юноша был неуверенный щенок, однако внутри жил другой, самоуверенный, и нам обоим приходилось лихо.

Дневник, март — июнь 1949 года. Он подробно разбирает свою игру. «Я должен быть первым». Лейттема.

9 мая 1949 года:

«День победы, и моей (чтоб не сглазить) тоже. Утром играл Незнамова — некоторые говорят, что хорошо. Лиле понравился. Она меня, наверное, очень любит. Мы с ней долго не виделись, между нами была размолвка и сегодня вдруг встретились <…> глаза напряженные. В. Я. понравился, а вот Ростовцевой не понравился — ей Ваня Золотарев нравится, а Лиля говорит — нет, ты нисколько не хуже Ивана. Для меня это не хуже — нож острый. И сравнивать не должны <…> Играл первый раз в жизни на сцене театра а какого — МХАТа. Наконец — в „Зеленой улице“ Модеста своего злополучного. Все жалели меня — говорили, что мол не волнуйся бедняжка, а я совершенно не волновался, хоть тресни. Обнаглел что ли. Или переволновался утром на „Без вины“. Выходил на сцену, как к себе в комнату <…> Вообщем богатый день. Запомним 9 мая».

12 мая, о репетиции «Без вины виноватых»:

«Почему-то дорабатывают с Иваном, а не со мной, черт бы их всех побрал. Но я сыграю. Я обязательно сыграю.

Меня не принимают — мои недоброжелатели —

Герасимов

Щербаков

Панкова (проверить)

Ростовцева

Покровский

Золотарев

Золотухин».