Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

Нет у юного Ефремова другого бога, кроме МХАТ. Нет другого покровителя, другой избушки-на-курьих-ножках, ничего другого нет. Когда в 1970 году его пригласят руководить МХАТ — это достраивание линии его жизни. С детства до Новодевичьего — все МХАТ.

Он занят театром и личной жизнью — связь с семьей, как обычно и бывает в этом возрасте, отступила на второй план. Николай Иванович в 1950 году находится в Кемеровской области, поселок Яя, п/я 391, откуда 23 апреля пишет в Москву, тоскуя по семье и уговаривая жену не гневить Бога и не сетовать, что Лиля не заботится об Олеге. Он просит Анну Дмитриевну потерпеть, поскольку они одной специальности и одного положения, «имею в виду, конечно, служебное, и неизвестно, кто из них вырвется вперед». Отец настолько чутко понимает, чем занят сын, что диву даешься: как прицельно точно родился этот сын у этого отца! Жене: «Если же тебе станет невмоготу — приезжай. Но тогда не будет даже маленькой гарантии возвратиться в Москву». То есть у Николая Ивановича — служба, переезды, у Анны Дмитриевны — осмысление образа Лили и явное ее неприятие; у Олега — не слишком удачные попытки соединить бытовую жизнь с театральной карьерой, и всем трудно. Интересны упоминания Бога в письмах Николая Ивановича: в тридцатых — сороковых их не было и вот опять появились, будто службист-финансист раньше всех почуял новую эпоху. Так же чувствителен к своему времени его сын. В них обоих словно встроен чуткий ген современничества.

С одной стороны, писать об Олеге Ефремове как о человеке своего времени, художнике правды, — общее место, уже скучно; с другой стороны — изучать природу его чувствительности через семейный дух, фразы отца, оговорки матери — бесконечно полезно для понимания тех эпох, которые его и вырастили. Взрослые, родом из СССР, и без комментариев всё понимают, а юным читателям, не обремененным ни опытом, ни знанием истории, хотя бы на ключевых словах можно объяснить: политический ветер то уносит из частных писем слово «Бог», то возвращает. Бог незримо стоит за листком бумаги, и по мере возможности душа человеческая высказывается так, как ей удобнее, честнее, искреннее.

О. Н. тем временем продолжает поиски себя, а у старшего друга, Виленкина, которому в ту пору всемерно доверяет, однажды спрашивает в письме: какой я? Какого ты любишь и какого не любишь?

Виленкин отвечает Ефремову 30 октября 1951 года:

«Какого О. люблю, принимаю? —

— почти хрупкого, но вместе с тем сильного, упругого, способного к борьбе (любой, и внутренней — с самим собой), умеющего поставить себе цель, умеющего желать победы; есть в этом и жилка рыцарская, горячная, готовая защитить другого человека.

— Человека с непутевой головой, с заскоками и срывами, но — искреннего, способного — с трудом — просить прощения.

— Молодо-горячего (т. е. умение увлекаться, принимать, восторгаться, творить кумиров и так же горячо их развенчивать,

— но ненавижу при этом грубо-хаящего, апломбистого, развязно-тупо судящего то, что далеко или не поддается примитивной утилитарной проверке. (Внимательнейший В. Я. забыл закрыть скобку, так переволновался, выражая „ненависть“. — Е. Ч.);

— чуткого, но не всегда очень доброго.

— предъявляющего свои требования к жизни и к людям, не с чужих слов, а по-своему (но тут еще есть, примешивается какая-то поспешность наивного читателя газет, нетерпимость к людям хорошим, но другого воспитания и биографии).

— Бережно и честно относящемуся к своему внутреннему Я.

— Абсолютно не лгущему, ни себе, ни другим.

— Умеющего радоваться, даже по пустякам.

— Привязчивого.

— Общительного, легко сходящегося с людьми.

— Доброго, т. е. не злопамятного на ерунду.

— Не люблю, терпеть не могу (к счастью, таким редко вижу) — пошловатого, глупо-жестокого, нетерпимого; когда плюется или ругается; когда нарочно (иногда провокационно) хочет вывести из себя, раздражить, раздразнить».

Виталий Яковлевич любил Олега безумно. Их добрая дружба вот-вот закончится, поэтому письмо, выборочно процитированное мною, — это скорее выяснение отношений. Тут перебор в эмоциях, включены противоречивые оценки, но есть и точные характеристики, чуткость любящего сердца. Похожие противоречия (доброго и не всегда очень доброго) встретятся мне и в опубликованных источниках из числа более поздних, когда вспоминать уже прославившегося друга «как мы/я/он однажды» станет мемуарной нормой.

* * *

Весной 1952 года Ефремов выступает на собрании в Центральном детском театре: «Настала пора в нашем театре думать о единстве творческого метода <…> „Не верю!“ В этих двух словах заключается огромная сила авторитета режиссера». Он и сам уже ведет себя как режиссер, хотя до первого спектакля еще три года. И призывает, вспоминая любимую фразу-заклинание КСС, вернуть к жизни «подлинного Станиславского» — как советскому народу позже обещали вернуть «подлинного Ленина».