Олигархический транзит

В ту пору он, подобно практиканту Бугаеву, был обременён множеством комплексов и страдал гипертрофированным честолюбием. А в морской среде царила настоящая шпиономания. То есть боялись, конечно, не иностранных шпионов-разведчиков, каких можно было увидеть только в кино, а своего ближнего, соседа по каюте или по столу. Морякам было за что опасаться: у них была редкая по тем временам возможность выезжать за границу, держать в руках валюту, покупать за рубежом одежду, безделушки, даже подержанные автомобили. Они могли в одночасье лишиться всего этого, допустив оплошность или проявив «несознательность» — в чужом порту не туда пойти или не то купить, разоткровенничаться с прохожим иностранцем, познакомиться с девушкой, да просто рассказать в кругу товарищей двусмысленный анекдот. На каждом судне был, кроме старшего, еще и «первый» помощник — помполит, в обязанности которого входило следить за политической сознательностью и моральным обликом подчинённых; на эти должности назначали, как правило, партработников, не имевших отношения к морской профессии. В город за границей помполит выпускал моряков только группами из трёх-четырёх человек, в каждой обязательно назначался старший — кто-то из комсостава. Но и эти старшие, и сам помполит хорошо знали, что за ними тоже существует негласный надзор со стороны сексотов, нештатных и штатных сотрудников органов безопасности.

Мореходка, эта кузница кадров, не избежала общей судьбы: с одной стороны, институт стукачества позволял следить за курсантами и своевременно отсеивать ненадёжных, с другой — воспитывал особо ценных сотрудников для дальнейшей работы на судах и за границей.

Вероятно, доносительство носило не столь уж массовый характер: молодые люди, приходившие на флот, многие из глухой провинции, в большинстве своём были настроены романтически, придерживались своеобразного, но твердого кодекса чести (так, по крайней мере, помнилось Акимову), их не так-то просто было растлить. Использовали немногих уже готовых, имевших предрасположенность к этому делу, или шибко запуганных, желавших любой ценой загладить какую-то вину. Но сколько бы их ни было, общая атмосфера была отравлена. Все подозревали всех, и от этого больше других страдали нервные и мнительные, болезненно реагировавшие на всякую несправедливость. Юноши с воображением и совестью. Володя Акимов был как раз из таких.

На одном курсе с ним учились два Лихоноса — Тимофей и Павел. Они не были ни братьями, ни родственниками, родились в разных концах страны и столкнулись, к несчастью для одного из них, только в стенах училища.

Тимофей был крепкий парень из дальнего сибирского города, рыжеватый, с ясным светлым лицом и голубыми глазами. Характер имел упорный и незлобивый, перед начальством не прогибался, со сверстниками держался ровно и доброжелательно, но скверных, вызывающих у всякого нормального человека отвращение проступков никому не спускал — имел храбрость сказать пакостнику в лицо всё, что о нём думает. Среди молодежи это редкое свойство, особенно нынче. Очень скоро Тимофей стал неформальным лидером — с его оценками сверялись, его дружеское расположение означало определенный моральный статус; те же, от кого он отворачивался, чувствовали себя изгоями. Акимова тоже тянуло к Лихоносу: его, среди прочего, подкупало то, что этот простоватый сибиряк имел чувствительную душу, старался во всем разобраться и любил поговорить на разные отвлечённые темы.

Павел Лихонос, напротив, был сутулым, прыщеватым, имел нездорово жёлтый цвет лица и убегающие от прямого взгляда глазки. Поэтому никто особенно не удивился, когда по роте курсантов разнеслась весть, что Павел профессиональный стукач и от него лучше держаться подальше.

С Тимофеем Акимов в конце концов сдружился. Эта дружба не была безоблачной и беззаветной, она предполагала известную дистанцию. Всякий раз, когда Акимов делал что-то, за что мог себя осудить (а всякий человек, особенно в молодости, совершает такого немало), он натыкался на упрёк в ясных глазах Тимоши, ласковый или горький — в зависимости от тяжести проступка. И этот негласный товарищеский суд, совпадавший с судом собственной совести, заставлял Акимова ценить Тимофея всё больше, чувствовать его почти родным, человеком одной с ним крови, только более стойким и сознательным, чем он сам. Они были одногодками, но Акимов привык относиться к Тимофею как к старшему брату и наставнику.