Олигархический транзит

Когда в общем разговоре заходила речь о стукачах, Акимов жаловался, что с трудом выдерживает общение с товарищами, которые, как он догадывался, могут подозревать и его, что сам себе уже не верит и не знает, какой он и на что способен, что это, конечно, малодушие, но нельзя жить в такой жуткой атмосфере… В ответ на что Тимофей только крепче сжимал губы, высокий лоб у него бледнел, щеки покрывались гневным румянцем, и Акимову становилось по-настоящему стыдно своей слабости. А если к слову неосторожно упоминалось презренное имя Паши Лихоноса, лицо Тимофея становилось особенно непримиримым и строгим. Акимов понимал: для него ситуация болезненна вдвойне — выродок срамил его фамилию.

Они откровенно обсуждали всё, что творилось в непосредственной близости от них и в целом мире. Акимову не нравилось лицемерие коммунистических бонз, убеждавших народ в том, во что они сами давно не верили, их беспринципность и карьеризм. Не нравились засилье мертвых догматов, подавление свободы мысли и творчества, нищета и убожество быта — особенно по сравнению с тем дразнящим богатством, какое они могли уже наблюдать на Западе во время практики на судах загранплавания. Тимофей не спорил, хотя и не слишком поддакивал, — современная политика занимала его меньше, чем, к примеру, античная философия. Лишь иногда печально говорил: всё так, всё похоже на правду, но какой же выход из этого ты можешь предложить? Акимов задумывался и вдруг понимал, что предложить ему действительно нечего.

К несчастью, он рассуждал на эти темы не только с Тимофеем, но и со многими другими (исключая, разумеется, Пашу Лихоноса). Дошло до начальства; его вызвали к декану, пригрозили закрыть визу и даже исключить из училища, но, поскольку он был круглым отличником, решили передать дело на суд комсомольского бюро, в котором к тому времени заседал и Тимофей. Бюро отнеслось к нему сурово, надумало примерно наказать за политическую близорукость, и Тимофей, сидя в президиуме, всем своим скорбным видом признавал правоту обличительных речей своих товарищей. Но потом вдруг взял слово и сказал: «Я знаю Володю, у него много недостатков. О них сегодня правильно говорили. Но какой же он диссидент? Это даже смешно. Диссидентов среди нас просто не может быть». И дело спустили на тормозах, ограничившись выговором по комсомольской линии.

После окончания училища они попали на разные суда, но не разошлись. Тимофей приложил немало сил для сохранения контактов и был, казалось, заинтересован в этом даже больше Акимова. Созванивались, переписывались, при случае не упускали возможности встретиться. Лихонос вступил в партию. Акимов, понимая, что никогда на это не пойдёт, а без партбилета капитаном не станешь, решил сменить род деятельности, занялся наукой и преподаванием. И снова это их не развело. Они уважительно относились к убеждениям друг друга. Тимофей хотя и рос по службе, но начинал тяготиться плаванием (когда произносили тост «за тех, кто в море», любил вставлять: «А за дураков не пьют!»), тоже присматривал себе на берегу занятие и с интересом расспрашивал Акимова о его работе. И тот охотно рассказывал: о том, какие книжки нынче читают, о чём рассуждают в курилках; и вот ещё: помнится ему, что когда-то Тимофей упрекал его в голом критицизме, в том, что нет у него никакой позитивной программы преобразований, так сейчас она — есть! И он даже хочет изложить её письменно и довести до максимально возможного числа людей. Ведь он имеет на это право, верно? На что Тимофей с волнением отвечал: если у тебя есть в голове что-то такое, ты просто не имеешь права это утаивать!

Шла первая половина восьмидесятых, время было смутное. Брежнева сменил Андропов, Андропова — Черненко… Заведующего кафедрой, с которым Акимов любил общаться, уволили. К толковому пареньку, работавшему в их институте на копировальном станке (с помощью их — паренька и станка — Акимов надеялся размножить в десяти экземплярах свои умные мысли), однажды пришли люди в штатском, опечатали станок и все бумаги, а юношу забрали. Один из друзей, с которым Акимов поделился в письме впечатлениями о творчестве поэта Бродского, при встрече по секрету сообщил, что его вызывали в местное управление КГБ, зачитывали вслух это самое письмо и настоятельно рекомендовали с такими вредными людьми, как Акимов, не знаться.

Единственным, кому Акимов мог в этих условиях откровенно пожаловаться, был Тимофей. Пока на свете жили такие честные, прямые и открытые люди, ещё не всё было потеряно. И он шёл и жаловался, иногда не упуская в полушутку кольнуть: вот она, твоя партия!.. И снова видел перед собой бледный лоб и плотно сжатые губы.

А дальше продолжалась жизнь, и Акимов рассказывал другу Тимофею про моряка, что подарил ему привезённую из-за границы Библию, или про знакомую девушку, дочь известного музыканта, которая дала почитать на несколько дней слепую копию нового романа Солженицына…