Оливия Киттеридж

– Это любопытно. – Голос Сюзанны становится тише, серьезнее: Доктор Сью, прекрасный специалист, готовится начать доклад о кишечных паразитах. Дальше она совсем понижает голос, Оливии ничего не слышно.

– Понимаю. (Шу-шу-шу, шу-шу-шу.) Зато отец…

– О, Генри – лапочка!

Оливия встает и очень медленно движется вдоль стены к открытому окну. Полоса предвечернего солнца падает ей на щеку, когда она вытягивает шею, чтобы вычленить из шушуканья отдельные слова.

– О боже, да, – говорит Сюзанна, и тихий голос ее вдруг начинает звучать отчетливо. – Я глазам своим не поверила. То есть я не думала, что она всерьез собирается это надеть.

Платье, думает Оливия. И пятится назад, спиной к стене.

– Ну, здесь вообще люди одеваются по-другому.

Это уж точно, бог свидетель, думает Оливия. Но она ошеломлена – насколько можно быть ошеломленным, когда движешься под водой.

Подружка-водоросль опять переходит на шепот, совсем неразборчивый, но Оливии удается расслышать одно слово: «Крис».

– Очень сложно, – серьезно отвечает Сюзанна, и Оливия чувствует, что эти две женщины сидят в лодке прямо над ней, пока она тонет в мутной воде. – Натерпелся, сама понимаешь. Плюс он же единственный ребенок – вот это для него была вообще полная жопа.

Водоросль что-то шепчет, и весло Сюзанны снова рассекает воду:

– Понимаешь, все эти ожидания…

Оливия поворачивается и обводит взглядом комнату. Комнату сына. Она сама ее строила, и в обстановке тоже есть хорошо знакомые ей вещи, например письменный стол и коврик-дорожка, который она сплела давным-давно. Но что-то ошеломленное, толстое и черное движется сквозь нее.

Ему пришлось натерпеться, сама понимаешь.

Оливия медленно, чуть ли не на четвереньках переползает обратно к кровати и осторожно садится. Что он рассказывал Сюзанне? Натерпелся. Рот наполняется слюной – под языком, в глубине, где корни зубов. Перед глазами снова на миг вспыхивает картина: рука Сюзанны гладит головку той маленькой девочки, так легко, так нежно. Что Кристофер ей говорил? О чем вспоминал? Человек может двигаться только вперед, думает она. Человек должен двигаться только вперед.

И еще это мучительное чувство позора, потому что ей очень нравится ее платье. Когда она увидела в «Соу-Фроу» этот полупрозрачный муслин, ее сердце прямо-таки раскрылось ему навстречу, то был солнечный свет, ворвавшийся в тревожный сумрак предстоящей свадьбы. Цветы так легко скользили по столу в ее комнатке для шитья, превращаясь в это платье, в котором она весь день черпала утешение.

Она слышит, как Сюзанна что-то говорит о гостях, потом сетчатая дверь с грохотом закрывается и в саду снова становится тихо. Оливия прикасается растопыренной ладонью к щекам, ко рту. Сейчас придется быстро вернуться в гостиную, пока ее никто тут не застукал. Придется наклониться и поцеловать в щеку эту невесту, которая будет улыбаться и глядеть по сторонам с самодовольным видом, будто знает все на свете.

Больно, так больно, что у сидящей на кровати Оливии вырывается стон. Что может Сюзанна знать о сердце, которое временами болит так сильно, что несколько месяцев назад чуть не сдалось, чуть не остановилось? Да, это правда, Оливия не занимается физическими упражнениями, и холестерин у нее зашкаливает. Но это всего лишь отговорки, за которыми прячется истинная причина: ее изношенная душа.

Сын пришел к ней на прошлое Рождество, когда никакой Доктора Сью еще и на горизонте не было, и рассказал, о чем он иногда думает. Иногда я думаю, не покончить ли разом со всем этим.

Жуткое эхо слов ее отца, тридцать девять лет назад. С той разницей, что тогда Оливия, только что вышедшая замуж (не без разочарований и к тому же беременная, но еще об этом не знавшая), сказала легкомысленно: «Ой, папа, нам всем иногда бывает грустно». Ответ, как выяснилось, был неверен.

Оливия, сидя на краю кровати, опускает лицо в ладони. Она почти не помнит первых десяти лет жизни Кристофера, хотя кое-что, безусловно, помнит и предпочла бы забыть. Помнит, как учила его играть на фортепиано и как он не попадал в ноты. Он ее боялся, и именно от того, как он ее боялся, она и слетала с катушек. Но она его любила! Ей хотелось сказать это Сюзанне. Ей хотелось сказать: послушайте, Доктор Сью, во мне, глубоко внутри, сидит нечто, и иногда оно раздувается, как голова кальмара, и впрыскивает в меня черноту. Я не хотела, чтобы так было, но верьте не верьте, я любила моего сына.

И это правда. Она его любила. Потому-то она и повела его к врачу в минувшее Рождество, оставив Генри дома, и сидела в приемной с выскакивающим из груди сердцем, пока он не появился в дверях – взрослый мужчина, ее сын – с прояснившимся лицом и рецептом в руке. Всю дорогу домой он говорил с ней об уровнях серотонина и о генетической предрасположенности; пожалуй, никогда прежде на ее памяти он не говорил так много. Он, как и ее отец, неразговорчив.

Внизу, в коридоре, хрустальный звон сдвигаемых бокалов и оживленный мужской голос: