Оливия Киттеридж

Бесси Дейвис, городская старая дева, долго стояла и говорила, покупая новый совок. Она говорила о своих проблемах с бедром, о своем бурсите. Она говорила о щитовидной железе своей сестры. «Ненавижу это время года», – сказала она, качая головой. Когда она ушла, Хармон ощутил прилив тревоги. Какая-то пленка, отделявшая его от мира, с треском разорвалась, и все внезапно стало близким – и пугающим. Бесси Дейвис всегда была говорлива, но только сейчас он ясно увидел ее одиночество, словно прыщ на лице. Не я, не я, не я – пронеслось у него в голове. И он представил милую Нину Уайт, как она сидела на коленях у Тима Бёрнема перед кафе, и подумал: не ты, не ты, не ты.

Утром в воскресенье небо было плотно затянуто тучами, и в гостиной у Дейзи горели светильники под маленькими абажурами.

– Дейзи, я просто сейчас тебе скажу. Ты не обязана отвечать, и вообще ты ничего не обязана. Это не потому что ты что-то такое сделала. Просто потому что ты – это ты. – Он помолчал, окинул взглядом комнату, заглянул в голубые глаза Дейзи и сказал: – Я тебя полюбил.

Он настолько не сомневался в том, что за этим последует, – ее доброта, ее нежный отказ, – что был потрясен, когда почувствовал на шее ее мягкие руки, увидел слезы в ее глазах, ощутил ее губы на своих.

Он заплатил Лесу Уошберну за аренду с их сберегательного счета. Он не представлял, как скоро заметит это Бонни, но думал, что несколько месяцев у него в запасе есть. Чего он ждал? Родовых схваток, которые с силой вытолкнут наружу его новую жизнь? К февралю, когда мир снова начал медленно распускаться – этот внезапный аромат легкости в воздухе, эти удлиненные минуты дня, когда солнце медленно ползет через укрытое снегом поле и красит его в лиловый, – Хармону стало страшно. То, что когда-то началось, – не когда они были «друзьями по перепиху», а то, что зарождалось как нежный интерес друг к другу, как вопросы, будившие старые воспоминания, как стебель любви, прораставший в сердце, то, как они делили любовь к Нине и печаль из-за того, что жизнь ее оказалась так коротка, – все это теперь, несомненно, превратилось в яростную, пышно расцветшую любовь, и сердце его это знало. Он чувствовал, что оно стучит с перебоями. Сидя в своем глубоком кресле, он слушал свое сердце, ощущал, как оно пульсирует прямо за ребрами. Оно словно предупреждало его этим тяжелым стуком, что больше так не сможет. Только молодые, думал он, в силах вынести тяготы любви. Кроме Нины с ее коричными волосами. И казалось, что все наоборот, наизнанку, в обратном направлении – она словно передала ему эстафетную палочку. Никогда, никогда, никогда не сдавайся.

Он пошел к врачу, которого знал много лет. Врач положил ему на голую грудь металлические диски, от которых отходили проводки. Сердце Хармона не давало ни малейших поводов для беспокойства. Сидя напротив врача за большим деревянным письменным столом, он сказал ему, что, наверное, разведется. «Нет, нет, это нехорошо», – негромко ответил доктор, но Хармон до конца дней запомнит другое: как доктор вдруг принялся судорожно перекладывать папки на столе, как отпрянул от него, Хармона. Казалось, он знал то, чего не знал Хармон, – что человеческие жизни срастаются друг с другом, как кости, и переломы могут оказаться неизлечимыми.

Но только не нужно было говорить Хармону ничего такого. Никому не нужно ничего говорить, если человек уже болен. Хармон теперь ждал – обитая в галлюцинаторном мире щедрого тела Дейзи Фостер, – ждал дня и знал, что этот день настанет, когда он покинет Бонни или когда она сама его вышвырнет; неизвестно, что именно из этого случится, но случится наверняка, и он ждал, как ждал Люк-Маффин операции на открытом сердце, не зная, умрет он на операционном столе или выживет.

Не та дорога

Однажды прохладным июньским вечером с Киттериджами случилось ужасное. Генри тогда было шестьдесят восемь, Оливии шестьдесят девять, и хотя они были не такой уж моложавой парой, ничто в них не наводило на мысль о старости или болезнях. Однако теперь, когда прошел уже целый год, жители прибрежного городка Кросби в Новой Англии единодушно считали, что после случившегося Киттериджи – оба – изменились. Генри теперь, если встретить его на почте, просто слегка приподнимал письма – так он здоровался. А если посмотреть ему в глаза, то казалось, что видишь его сквозь застекленную террасу. И это грустно, потому что он всегда был таким жизнерадостным, с таким открытым лицом, даже когда его единственный сын вдруг ни с того ни с сего взял и переехал с молодой женой в Калифорнию – что, как понимали жители Кросби, стало для Киттериджей огромным ударом. И если Оливия Киттеридж никогда, ни на чьей памяти, даже не пыталась быть доброжелательной или хотя бы просто вежливой, то сейчас, в этом конкретном июне, и подавно. Июнь в нынешнем году выдался не прохладный, наоборот: он явился со всей внезапностью лета, солнечные дни пятнами падали сквозь березовые ветки, отчего жители Кросби временами делались болтливы, что вообще-то не было им свойственно.