Оливия Киттеридж

– Конец очереди здесь, – отвечала женщина, махнув рукой в направлении длинной цепочки людей. Волосы ее были распрямлены, и казалось, что на голове криво надетая купальная шапочка, из-под которой торчат пружинки.

– Точно? Вы уверены? – допытывалась Оливия.

– Конец очереди здесь, – повторила женщина, снова взмахнув рукой. Непробиваемое равнодушие.

(«Мама, никого из учителей не боялись так, как тебя».)

Встав наконец в хвост, она ловила взгляды стоявших рядом, надеясь прочесть в их глазах подтверждение того, что торчать в такой длиннющей очереди – это просто нелепо и что-то тут не так. Но те, кто натыкался на ее взгляд, безучастно отводили глаза. Оливия надела солнечные очки, сморгнула слезы. До чего же они чужие и недружелюбные, все эти люди. Она продвигалась вперед, ничего не понимая; очередь слиплась в однородную массу, и все, казалось, знали то, чего не знала она – куда идти, что делать.

– Мне нужно позвонить сыну, – сказала она мужчине впереди.

Она имела в виду, что ей нужно выйти из очереди и найти телефон-автомат, и, конечно, если она позвонит Кристоферу, он сразу за ней приедет; она будет умолять его, рыдать, все что угодно, лишь бы он спас ее, вытащил ее из этого ада. Все просто пошло не так, вкривь и вкось. Иногда бывает, что все идет до ужаса не так, как надо. Но, повертев головой, она не увидела ни единого телефона-автомата, у всех были мобильники, все прижимали их к уху и разговаривали; у них у всех было с кем поговорить.

(И это ледяное спокойствие, с каким он мыл посуду, пока она плакала! Даже Энн не выдержала и вышла из кухни. «Ты что, вообще ничего не помнишь? Да сейчас, если бы ребенок явился в школу в таком состоянии, к нему домой в тот же миг отправили бы социального работника!»

«За что ты меня мучаешь? – рыдала она. – О чем ты говоришь? Я любила тебя всю твою жизнь! А ты – вот что ты, оказывается, чувствуешь!»

Он перестал мыть посуду. И произнес, все так же спокойно: «Окей. Мне больше нечего сказать».)

Мужчина, которому она сообщила, что ей нужно позвонить сыну, глянул на нее и отвернулся. Нет, сыну она звонить не станет. Он был к ней жесток. И жена его тоже была жестока.

Оливия продолжала плыть в этом маленьком людском море. Плыть с чемоданчиком на колесиках, плыть с посадочным талоном в руке. Какой-то мужчина, совсем нелюбезно, жестом велел ей проходить сквозь рамку. Глянул вниз, сказал бесцветным голосом:

– Снимите обувь, мадам. Снимите обувь.

Она представила, как стоит перед ним в изодранных колготках, словно какая-то полоумная старуха.

– Не сниму, – услышала она свой голос. – Мне плевать, даже если этот самолет взорвется, ясно вам? Да хоть разлетитесь все на мелкие кусочки – мне плевать.

Она заметила, как сотрудник сделал почти неуловимый жест одной рукой, и за спиной у нее выросли двое мужчин, а через секунду к ним присоединилась и женщина. Офицеры службы безопасности в белых рубашечках, со специальными полосками над карманами.

– Пройдемте, пожалуйста, с нами, мадам, – предложили они ласковыми, нежнейшими голосами.

Она кивнула, смаргивая слезы под темными очками, и сказала:

– С радостью.

Преступница

В то утро Ребекка Браун украла журнал, хотя в норме Ребекка была не из тех, кто склонен к воровству. В норме она, наоборот, была из тех, кто не взял бы и крошечного мыльца из ванной мотеля на шоссе номер один, а уж идея прихватить оттуда полотенце ей бы и в голову не пришла. Воспитание не позволяло. По правде говоря, воспитание не позволяло Ребекке делать много разных вещей, но она все равно их делала. Кроме воровства. За всю свою предыдущую жизнь она ни разу ничего не украла. Но теперь, в блеклой белой приемной врачебного кабинета в городке Мейзи-Миллз, Ребекка стащила журнал. В нем был рассказ, который ей хотелось дочитать, и она подумала: «Это всего-навсего кабинет врача и всего-навсего журнал, было б о чем говорить».

Рассказ был о самом обыкновенном, лысеющем, слегка расплывшемся дяденьке, который каждый день приходил домой на ланч и сидел с женой за столом в кухне, и они ели сэндвичи и говорили о всяких мелочах, типа того, что надо бы починить газонокосилку. От этого в Ребекке проснулась такая же надежда, какую она порой ощущала, когда шла, например, вечером по переулку и видела в окне малыша в пижамке – как он играет, а отец ерошит ему волосы.

Вот так и вышло, что как только медсестра открыла окошко и выкрикнула фамилию очередного пациента, Ребекка свернула журнал в трубочку и украдкой сунула в рюкзак. И не ощутила угрызений совести. Напротив, она ощутила радость, когда села в автобус и поняла, что вот сейчас сможет дочитать рассказ.