Оливия Киттеридж

Дэвид всегда засыпал сразу после, а Ребекка чаще всего лежала без сна. В ту ночь она встала и прошла в кухню. В окно виднелся бар через дорогу, шумное место – всегда было слышно, что происходит на парковке, но Ребекке нравилось, что бар так близко. В те ночи, когда она не могла уснуть, ее утешала мысль, что рядом есть другие неспящие люди. Она стояла у окна и думала о мужчине из рассказа, обычном лысеющем дяденьке, как он в перерыве на ланч сидит в своем офисе один-одинешенек. И думала о голосе отца, о том, как он звучал у нее в голове. Она вспомнила, как однажды, много лет назад, отец сказал: «На этом свете есть мужчины, которые, ложась с женщиной, ведут себя точь-в-точь как собаки». Вспомнила, как однажды, через несколько лет после того, как мама ушла, Ребекка объявила, что хочет уехать и жить с ней. Это невозможно, ответил отец, не отрывая глаз от книги. Она тебя бросила. Я подавал в суд. Я твой единственный опекун. Ребекка много лет считала, что опекун – это тот, кто оставляет ожоги.

Она увидела, как на парковку заезжает полицейская машина. Из нее выскочили двое полицейских, оставили мигалку включенной; синие сполохи падали на раковину и маалоксовую ложку. В баре, должно быть, была драка – там часто дрались по ночам. Ребекка, стоя у окна, чувствовала, как крошечная улыбка, зреющая в ней, разрастается, расцветает: какое это, должно быть, наслаждение, миг идеальной радости, подогретый и оправданный выпивкой, – с размаху влепить первый удар.

– Пощупай, – сказал Дэвид и напряг бицепс. – Как следует, хорошо пощупай.

Ребекка привстала, потянулась вперед над миской с хлопьями и коснулась его руки. Показалось, что она трогает промерзшую землю.

– Обалдеть, – сказала она. – Правда.

Дэвид встал и посмотрел на свое отражение в тостере. Напряг бицепсы на обеих руках, как боксер, бахвалящийся перед зрителями. Потом повернулся в профиль, снова покосился на отражение и удовлетворенно кивнул.

– Окей, – сказал он. – Неплохо.

В отцовском доме единственное зеркало висело над раковиной в ванной. Смотреться в него можно было, только когда чистишь зубы или умываешься, в остальное время вертеться перед зеркалом запрещалось: тщеславие – грех.

«Твоя мать сбежала от одного культа, чтобы тут же вляпаться в другой, – говорила тетка Кэтрин. – Господи, да никто из конгрегационалистов не живет, как вы». Но Ребекка так жила, и ей хотелось, чтобы тетка прекратила, просто убралась подальше и перестала говорить все это. «Не хочешь переехать к нам жить?» – спросила она однажды, и Ребекка помотала головой. Ей не хотелось упоминать эту жгучую опеку. К тому же в присутствии тетки ей делалось тревожно и неуютно – точно как в присутствии математички, миссис Киттеридж. Эта миссис Киттеридж, бывало, смотрела на Ребекку в упор, когда считалось, что весь класс работает над заданием. А однажды в школьном коридоре сказала ей: «Если когда-нибудь ты вдруг захочешь поговорить, все равно о чем, – всегда пожалуйста». Ребекка не ответила, просто прошла с учебниками мимо.

– Ну ладно, я пошел, – сказал Дэвид, застегивая молнию на спортивной сумке. – Ты записала телефон той работы, у зубного?

– Да, – ответила Ребекка.

– Тогда удачи, Бика-Бек.

Дэвид подошел к холодильнику и отхлебнул апельсинового соку прямо из пакета. Потом взял ключи и поцеловал ее на прощанье.

– Все запомнила? – спросил он. – Вести себя уверенно и не болтать лишнего.

– Ага, запомнила, – кивнула Ребекка. – Пока!

Она уселась за стол с грязными мисками от хлопьев с молоком и стала думать о том, почему ее так тянет болтать без умолку. Это нашло на нее после смерти отца, да так никуда и не делось. Настоящая физическая зависимость; ей хотелось бросить это, как люди хотят бросить курить.

У отца было правило: никаких разговоров за столом. Странное правило, если вдуматься, потому что в маленькой столовой пасторского дома они всегда ужинали только вдвоем. Возможно, дело было в том, что отец к концу дня сильно уставал после посещения больных и умирающих, – хоть городок и маленький, но все равно обычно кто-то болел, а довольно часто кто-то и умирал, так что вечером отцу хотелось тишины и покоя. Так или иначе, из вечера в вечер они сидели за ужином молча и почти беззвучно, разве что вилка соприкоснется с тарелкой или стакан воды со столом, ну и конечно, приглушенные, слишком интимные звуки жевания. Изредка Ребекка поднимала взгляд и видела у отца на подбородке прилипшую крошку и даже глотать не могла – так сильно она любила его в такие мгновения. Но в другие мгновения, особенно когда стала старше, она радовалась, видя, сколько масла он поглощает. Именно на его любовь к маслу она и рассчитывала. Надеялась, что именно это его прикончит.