Она не умела стрелять

– Но должна быть хоть какая-то гражданская позиция! Ты же видишь, что Крым просто отбирают!

– Знаешь, Антон, я политически безграмотна, как ты правильно заметил, но если Крым так нужен Украине, она даже сейчас имеет полное право его не отдавать – здесь до сих пор полно украинских военных частей. Я вижу другое, и мне это обидно вдвойне! Мы Киеву не нужны, от нас просто избавляются. Разве не понятно? Мало того, что к нам всегда относились, как к хутору на выселках – вон, уже четыре года делают дорогу на Алушту, – так еще им плевать на тех, кто здесь живет. Просто плевать и всё! А еще я вижу, как легко сейчас вспыхнуть какому-нибудь межнациональному восстанию – у нас на работе только об этом и говорят.

Антон кипятился.

– Так не трогали бы Крым, ничего бы и не было!

– А ты про Майдан забыл? В Украине еще хуже, настоящая война! Ты видел этих страшных приезжих в маршрутках с черными глазами и украинским говором? Мне кажется, они с каких-то забытых карпатских гор, и все под кайфом. Или цыгане. Что они здесь, в Симферополе, делают? Кто им позволил сюда приехать? Их же здесь не было со времен моего далекого детства!

Это были бесполезные споры, никто не хотел признать правоту другого. Утомившись, Антон с Зоечкой расходились по своим делам – Зоечка в спальню вязать свитер, Антон – к компьютеру. Молчание было тягостным, но ни один из них не знал, как это прекратить, точки соприкосновения стали исчезать одна за другой.

В референдуме шестнадцатого марта ни Антон, ни Зоечка не участвовали. В этот день в интернете кто-то выложил ролик, как ходили по подъездам участковый и представитель избирательной комиссии с урной. Антон был убежден, что искали тех, кто не хотел голосовать, и решил спрятаться. А уставшей от душевных потрясений Зоечке было уже все безразлично – она была уверена, что ее голос ничего не значил, что за нее и так проголосуют. И погода, как назло, оказалась просто апокалиптичная – дождь, ветер, мокрый липкий снег в лицо.

Так они и просидели вдвоем в четырех стенах – молча. Зоечка временами тихонько плакала на кухне, ей было страшно. Последние события ужасали ее по-настоящему, сделавшись яблоком раздора между ней и Антоном. Ее любимый отдалился окончательно, и это означало, что будущего у нее больше не было – неважно теперь, в какой стране, в Украине или России. Снова впереди гнетущим призраком замаячило глухое, беспросветное одиночество, и Зоя понимала, что не переживет его – Антон был ей нужен, как воздух в легких, как кровь в венах. Но потакать его панике она не собиралась, это было еще безумнее.

Через неделю Крым объявили российским.

Когда окончательно перекрыли выезды из Крыма и установили блокпосты, Антон предложил Зоечке уехать с ним в Николаев к родителям. Очень тихим голосом она сказала «нет». Крым – ее родина, и она примет ее любой. Оба понимали, что это был полный разрыв их отношений. В тот же вечер Антон собрал вещи и ушел, не попрощавшись.

…Жорик открыл глаза и удивился – он лежал в сарае, пригодном разве что для хранения рухляди. Правда, в углу стояла новенькая буржуйка с выведенной в потолок трубой, рядом – вполне приличная деревянная кровать, аккуратно застеленная синим армейским одеялом. На крючках, вбитых в стену, висела пара военных бушлатов. Посреди помещения одиноко возвышался грубо сколоченный стол, рядом пара стульев. Жорик чувствовал лопатками жесткую поверхность, будто лежал на досках. Он поерзал спиной, пощупал рукой. Так и было – доски, едва прикрытые тряпкой, от них спине стало больно. Он выпростал руки из-под потрепанного ватного одеяла и обнаружил себя одетым в чужой свитер, изрядно ношеный, засаленный, провонявшийся табаком. Штанов на нем не было. В сараюшке было холодно до дрожи. Жорик сел, прислонился к стене, резко заболел затылок. Память начала проясняться – эпизод за эпизодом он вспомнил все, что произошло накануне, а вспомнив, пожалел, что не утопился.

Открылась дверь, вместе с клубами сырого воздуха в сарай вошел человек в длинном брезентовом плаще, резиновых сапогах и вязаной шапке, надвинутой на брови. Он сбросил возле буржуйки охапку дров, взял стул, сел напротив Жорика, широко расставив ноги и опершись на колени руками.

– Ну, алкоголик хренов, твою мать, проспался? Теперь рассказывай, чтоб тебя… – он длинно и витиевато выругался.

Жорик напрягся, как когда-то в детдоме, в момент опасности. Ему вдруг отчетливо показалось, что жизнь, сделав мертвую петлю, снова отшвырнула его назад в то голодное время, из которого он так долго, напряженно и болезненно выбирался. Страха не было. Появилось давно забытое, но очень знакомое состояние – защититься любой ценой, а это он умел мастерски. Жорик шмыгнул носом и сделал независимое лицо.

– Баба выгнала, напился с горя, утопиться хотел.

Мужик хмыкнул, глянул на него с интересом.

– Тачка с барахлом твоя?

– Ну, моя.

– А живешь где?

– Уже нигде, бомж.

– А до этого где жил?

– Крымский я, приехали новую жизнь начать, деньги ей отдал, хату на себя оформила.

Мужик стал серьезным.

– Понятно. А работал кем?