Она не умела стрелять

Ксана резко остановилась, будто перед ней встала стеклянная стена, вернулась обратно, внимательно заглянула ему в глаза.

– Ты боишься нищеты?

– Панически, – на душе у Родиона вдруг отлегло, смертельные тиски начали разжиматься. – Я, конечно, умею работать! В офисе. Послушай, Александра, я никогда не работал, как ты, но я научусь, – злость все еще билась в его голосе, но уже проскальзывали нотки отчаяния, и неукротимая печаль сдавила горло, и глаза защипало. – Черт!

Ксана взяла двумя руками его лицо, поднялась на цыпочки, очень нежно поцеловала в губы – так целуют только самых близких людей. Родион почувствовал, как по телу прошла дрожь, внезапно стало жарко. Он снова захотел прижать ее к себе, но сдержался – в этих легких прикосновениях было намного больше чувства, чем в его мужских объятьях. Она словно отдавала ему свою силу, успокаивала и обнадеживала, прогоняла печаль. Ему захотелось, чтобы это продолжалось вечно, но она отодвинулась.

– Я была о тебе худшего мнения, Родион. Честно. Не бойся так. Со мной самое плохое уже случилось, выпутаться бы. Может, и тебе надо через что-то пройти, а, может, и не стоит. Ты подумай, не руби с плеча, не разводись. Не надо нищеты, это плохо. Она отвратительна, поверь. Если захочешь, я буду твоей крымской любовницей, это не так сложно, на самом деле. Я уже знаю, что ты меня не обидишь. И…, – она чуть запнулась, словно раздумывала, сказать или нет, потом решилась, – знай, что я влюбилась в тебя. Еще тогда, на пресс-конференции.

– Мне не нужна любовница, у меня их было достаточно. Я мечтаю о близком человеке, которому смогу доверять. Если ты согласишься меня ждать, я сделаю все, что нужно. И вернусь.

Ксана очень серьезно кивнула, будто дала клятву.

– Я буду ждать.

– Хорошо. Знаешь, я очень боялся. Не знал, как поговорить с тобой, – он улыбнулся ей вымученной улыбкой.

– Здесь место такое – все получается само собой.

– Я скоро снова приеду.

Она сама обняла его, они начали целоваться и целовались уже столько, сколько хотели, пока не выбились из сил, потом вернулись к разрушенному каменному забору возле часовни. Родион напоследок осторожно прижал ее к себе, нежно коснулся губами тонкой полоски лба над четкими бровями, не покрытой грубым шерстяным платком и, не оглядываясь, пошел прочь. Ксана смотрела ему вслед, пока он не скрылся за кустами, но он так и не обернулся.

Вечером, как это часто бывает в горах, налетела буря. Не в силах оставаться одной, Ксана ушла в холодный храм, к иконам, и всю ночь, до самого рассвета, читала тихим шепотом молитвы, перелистывая древнюю книгу, едва освещаемую свечой. Никто ее не беспокоил в эту ночь, только ветер бесновался за окнами и сосны стонали раскидистыми кронами. Заходила иногда распорядительница, проверяла, все ли в порядке, и, увидев издалека склонившуюся над книгой послушницу, тихо уходила прочь. А на рассвете, подремав всего час, Ксана снова приступила к своим немудреным обязанностям, легкая и просветленная.

…Наступил конец декабря. Привычный к самым контрастным погодным условиям – от сибирских морозов до африканской жары, Гена плохо переносил крымскую слякоть. Вечером и ночью сырость становилась просто нестерпимой, даже теплое белье не спасало, временами его колотила какая-то необъяснимая внутренняя дрожь. По сравнению с крепкими морозами средней полосы России, которые делали воздух легким, сухим, здесь, в Симферополе, было так же влажно, как на торфяных болотах. Если днем показывалось солнце, становилось тепло, парко, а ночью снова наваливались колючие заморозки, покрывая ледком лужи. С досадой Гена думал о том, что, похоже, дает о себе знать возраст – десять лет назад ничего такого с ним не происходило. «Наверное, начался ревматизм, будь он неладен… Совсем расслабился на сытой Родионовой службе, мхом порос, выносливость потерял».

Ощущать себя старой развалиной не хотелось, и Гена злился, но даже злость не помогала – ему действительно было нехорошо. Недомогание кончилось тем, что на ягодице вскочил небольшой зудящий прыщ, который Гена вовремя не обработал йодом, и который через неделю преобразовался в твердый воспаленный фурункул. Сначала Гена не придал этому факту значения – приходилось справляться с похожими недоразумениями и в худших условиях. Но, когда у него поднялась температура, а боль стала дергающей, он встревожился по-настоящему.

Гена многое мог делать сам – обрабатывать и зашивать раны, лечить ушибы и ссадины, колоть уколы, накладывать гипс. Но как можно было избавиться от нагноения на самом интересном месте, когда никакие примочки и мази уже не помогали? Пугало то, что вот-вот должен был наступить Новый Год, и тогда его точно заберут по «скорой», если он в горячке отключится где-нибудь в беспамятстве – о сепсисе он знал не понаслышке.