Они узнали друг друга

— Смотря по тому, — ответила я, — кто воссел после убитого на трон. Ты не раз утверждал, что в том кругу, где вершатся судьбы народа, трудно отличить вождя от убийцы. Уж до чего облагорожен Александр Великий, он и философ, и ученый, и наукам предан, его учитель и друг — Аристотель, — ничто при этом, однако, не помешало ему умертвить отца своего Филиппа, мачеху Клеопатру и ее сына, убить в ссоре своего друга Клита, которому обязан был жизнью…

В пылу раздражения я, видимо, наговорила много всякой чепухи. Юлиан Григорьевич пожал плечами и сказал:

— Я мог, конечно, ошибиться, ведь такого рода экспертизу я делал впервые, но с моими доводами согласились. Не мог быть вождем человек, искалеченный долголетней болезнью, немощный и слабый от рождения. Герой военачальник должен своей внешностью и физической силой быть способным поддерживать веру в себя среди своих и устрашать чужих и колеблющихся. Иное дело наследственный хан, облеченный властью за былые заслуги и доблести предков, он может быть и слабым и немощным калекой. Не внешние качества, а имя его служит опорой для привилегий сановников, жрецов, колдунов и воинов. Чтобы упрочить славу хана, его время от времени увешивают золотом и драгоценностями, обряжают в меха и шелка и, окружив телохранителями и свитой сановников, бережно посадят на спокойного коня. Богатая сбруя и золотая уздечка восполнят величие священной особы. Народ, среди которого не только мужчины, но и женщины с детства отважные всадники, не допустит мысли, что властитель страны при первой стычке с врагом беспомощно свалился бы с лошади.

Юлиан Григорьевич не поколебал моих убеждений, я не сомневалась, что во всей алтайской затее нет ни крупинки науки, ни один мыслящий ученый не принял бы эту болтовню всерьез.

— Патологоанатом, который позволил бы себе внести столько домысла в протокол вскрытия, — сказала я, — был бы уволен со службы.

8

Именно эта работа, как ни странно, привлекла внимание специалистов, ей посвятили ряд серьезных статей в научных журналах, а Юлиана Григорьевича пригласили продолжать свои изыскания в историко-антропологической лаборатории малоизвестного института. Он сразу же согласился оставить больницу. Меня он в лабораторию не пригласил.

— Нам с тобой лучше работать врозь, — объяснил он, — у нас различный круг интересов… Нам будет вечерами приятно вспоминать, что из нас каждый за день успел. Это будет соревнование без вражды и зависти и без намерения сбить друг друга с пути.

Я была убеждена, что рано или поздно увлечению мужа придет конец, он вернется в больницу к прежним занятиям. Больше тревожили меня некоторые перемены в нем. Я все чаще обнаруживала их, хоть и делала вид, что ничего не замечаю.

С первых дней нашей совместной жизни я приучила его рано ложиться спать. Он долго ворочался в постели, жаловался на духоту, раскрывал настежь окна, а зимой пытался оставлять форточку открытой. Сейчас он засыпал, едва коснувшись подушек, вставал чуть свет, нагревал себе чаю и, поев что попало, исчезал прежде, чем я просыпалась. Эта новая привычка беспокоила меня. Надо знать Юлиана Григорьевича, он в спешке не ту рубаху наденет, оставит на столе нужную тетрадь или второпях уйдет без портфеля. За ним нужен глаз, надежный присмотр. Меня эти заботы ее тяготили и даже доставляли удовольствие. Он и сам говорил, что ему незачем слишком много брать на себя. Сама природа препоручила матери и жене воспитывать своих малых и совершеннолетних питомцев.

Больше огорчила меня другая перемена, мы перестали бывать у друзей и принимать их у себя. В нужную минуту Юлиан Григорьевич объявлял себя нездоровым, занятым срочным делом или изучением рентгенограмм. Он словно перестал дорожить людьми, которых лишь недавно уважал и ценил.

— Ты пренебрегаешь правилами приличия, — сказала я ему, — знакомые будут в обиде на нас, и не без основания.

— Ничего не поделаешь, — отвечал он, — времени нет. Его хватает едва, чтобы настоящее и будущее осмыслить, а ведь надо и в минувшее заглянуть. Ты находишь это прошлое в наслоениях живописи под спудом времен, я своими путями пробираюсь туда же, — где уж гостей принимать.

— Хотя бы время от времени, — уговаривала я, — раз-другой в месяц надо позволить себе отдохнуть.

Он долго не уступал, отделывался молчанием или шуткой, пока я не потребовала ясного ответа.

— Надоело мне тешить других, — сердито бросил он, — слушать скучные, пустые разговоры и быть вынужденным молчать. Чуть заговорил, конец твоему покою, развесят уши, знай только весели их и рассказывай. Унесешь с собой ворох комплиментов и пустоту в душе, словно все у тебя отобрали, а дать не дали ничего…