Опасная профессия: писатель

В теме «Художник и Власть» (точнее «Поэт и Власть») Маяковский и Есенин занимали разные позиции. Маяковский был откровенно при власти, «революцией мобилизованный и призванный». Оттолкнув от себя «поэзию – бабу капризную», считая, что «нынче не время любовных ляс», Маяковский «всю свою звонкую силу поэта» решительно отдал в услужение «атакующему классу». А раз так, то уже не лирика, а «марши и лозунги». Не лирические, а исключительно партийные книжки писал Владимир Маяковский.

Есенин так не мог. Изъять из своего творчества лирику значило для него убить свою поэтическую душу. Без «любовных ляс» нет просто Есенина. Он категорически не хотел быть ангажированным литератором, чтобы воспевать каждый шаг властей, как это делали Маяковский и Демьян Бедный, «а с горы идет крестьянский комсомол и под гармошку, наяривая рьяно, поют агитки Бедного Демьяна, веселым оглашая дол…» Нет, все существо Есенина противилось этому:

Я вам не кенар!
Я поэт!
И не чета каким-то там Демьянам.
Пускай бываю иногда я пьяным,
Зато в глазах моих
Прозрений свет.

Справедливости ради надо сказать, что в какой-то момент Есенин дрогнул и тоже сделал попытку, «задрав штаны, бежать за комсомолом», понять и полюбить новую советскую Русь и ее вождей. Мариенгоф вспоминает, как однажды ему и Есенину Яков Блюмкин сказал:

«– Ребята, сегодня едем к Льву Давыдовичу. Будьте готовы.

– Есть!..

– Будем как огурчики!..

И счастливый Есенин побежал мыть голову, что всегда делал, когда хотел выглядеть покрасивей и попоэтичней…» («Мой век»).

Что было, то было. Но Есенин не стал вассалом партийного сюзерена, не стал певцом советской России, он так и остался со старой Русью, которая продолжала «плясать и плакать у забора». Именно старая, сказочно-былинная (и не вполне реальная) Русь была несказанно мила его сердцу. Именно в этом было главное принципиальное различие между Маяковским и Есениным.

Они были антагонистами и все время вели спор между собою, куда идти России: оставаться в прошлом или махнуть в будущее?..

В начале 20-х годов в Москве было два знаменитых кафе поэтов: «Стойло Пегаса» на Тверской около Страстной площади и «Домино» – у теперешнего Центрального телеграфа. В первом царил Маяковский и футуристы. Во втором – Есенин и имажинисты. Но пути поэтов часто пересекались, и они выступали в одной и той же аудитории, пытаясь перетащить публику на свою сторону, убедить каждый в своей правоте. Маяковский, выступая, обращался к массе, Есенин – к отдельному человеку.

Однажды, как вспоминает Лидия Сейфуллина, Маяковский прервал доклад имажиниста Вадима Шершеневича следующей репликой: «Я сейчас из камеры народного судьи. Разбиралось необычное дело: дети убили свою мать. Они оправдывались тем, что мать была большая дрянь! Распутная и продажная. Но дело в том, что мать была все-таки поэзия, а детки ее – имажинисты».

Тут, конечно, началась буча. На стол президиума вскочил Есенин в щегольском костюме. Рванул галстук, взъерошил припомаженные золотистые волосы, закричал звонким и чистым, тоже сильным голосом, но иного, чем у Маяковского, тембра:

– Не мы, а вы убиваете поэзию! Вы пишите не стихи, а агитезы!

Густым басом мгновенно отозвался Маяковский:

– А вы – кобылезы…

Чтобы заставить его замолчать, Есенин принялся надрывно кричать свои стихи. Маяковский немного послушал и начал читать свое произведение, совершенно заглушив Есенина.

Такие «соревнования» бывали не раз. То, что писал один, как правило, не нравилось другому. Даже в оценке Америки они разошлись. «До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке. Разве можно выразить эту железную и гранитную мощь словами», – возмущался Есенин. Разошлись они у памятника Пушкину. Маяковский считал, что они с Пушкиным должны стоять «почти что рядом: Вы на Пэ, а я на эМ». Он был уверен: памятник полагался ему «по чину».

С Александром Сергеевичем Владимир Владимирович был фамильярно на равных. Не то что Есенин. Сергей Александрович перед классиком испытывал робость.

Мечтая о могучем даре
Того, что русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с собой.

Обратите внимание: не с самим Пушкиным говорит, а сам с собой.

Блондинистый, почти белесый,
В легендах ставший как туман.
О Александр! Ты был повеса,
Как я сегодня хулиган.

Вот тут они на равных: повеса и хулиган, два возмутителя общественного спокойствия.

Но вернемся к Маяковскому. В разговоре с Пушкиным он сделал пренебрежительный обзор-панораму своих современников-поэтов. И, естественно, не на ком остановить глаз.

Ну, Есенин, мужиковствующая свора,
Смех, коровою в перчатках лаечных.
Раз послушаешь… но это ведь из хора!
Балалаечник!