Опасная профессия: писатель

В 18 лет Семен Липкин переехал из Одессы в Москву. Шел 1929-й год. Он хотел поступить на филологический факультет Московского университета, но не был принят: не сын рабочего, а сын какого-то подозрительного кустаря, закройщика на швейной фабрике. Однако Липкин не унывал и вскоре стал печататься в толстых журналах. Но так как у него не было никакого желания повторять путь Безыменского и Жарова и воспевать партию и социализм, он был отлучен от литературного процесса. Проще говоря, его перестали печатать как поэта чуждого советской действительности. И в течение 25 лет Липкин не смог напечатать ни одной собственной строчки.

Что оставалось делать творческому человеку, придавленного глыбой запретов? Легко догадаться: он с головой ушел в переводы. Не писал, по выражению Николая Глазкова, «долматусовскую ошань», а переводил эпос разных народов СССР. И Липкин пришелся вполне ко двору, ведь кто-то должен был создавать «советскую многонациональную культуру». Он и создавал. Блистательно перевел калмыцкий эпос «Джангар», киргизский «Манас», кабардинский «Нартел», поэмы Алишера Навои «Лейла и Меджнун» и «Семь планет», поэму Фирдоуси «Шахнамэ». Четыре ордена «Знак почета» получил Липкин за свои переводы. Но были у него и военные награды. Расскажем хотя бы вкратце.

С начала Отечественной войны Семен Израилевич был определен во флот. Служил на Балтике. Тонул в ледяной Ладоге. Перенес первые месяцы блокады в Ленинграде. Сражался под Сталинградом. Из флота был переведен в кавалерию («Я переоделся и стал кавалеристом», – не без юмора говорил Липкин). Выходил из вражеского окружения, при этом пришлось скрыть свое еврейство и выдать себя за армянина. В оккупированном селе один селянин не поверил: «А мэни здаетця, шо с жидив». Позвал жинку, та долго вглядывалась и подтвердила: «Армынын». Еврейская хитрость? Но она же и помогла сберечь Липкину боевое знамя. В итоге – орден «Отечественной войны» 2-й степени и ряд медалей, в том числе «За оборону Сталинграда».

Еврей в окопах Сталинграда – замечательно звучит. Кстати, как Липкин относился к «отцу всех народов»? Просто. Считал его «гением зла и дьяволом».

После Победы в 1945-м у Липкина не было никакого победного ликования и исторического оптимизма. «Что мы знаем, поющие в бездне, / О грядущем своем далеко?» Зло и несправедливость были в прошлом, жили в настоящем и собирались прессовать в будущем. В одном из стихотворений Липкин писал:

Двадцатый год. Разгул собраний.
Для плача не хватает слез,
А Кафка в эти дни в Меране,
Где лечит свой туберкулез.

Вот беспризорники заснули,

Друг с другом теплоту деля,
А Бунин в эти дни в Стамбуле
С женою сходит с корабля.

Вот Валери, покуда молод,

Гранит алмазную строфу,
А здесь у моря целый город
Лежит в разрухе и в тифу.

Еще АРА пришли нам, детям,

Какао, сайку и маис,
Но что нам делать с миром этим,
Висящим головою вниз?

У Липкина в поэзии трагическое мироощущение, более того, этот трагизм жизни поэт часто гипертрофирует для того, чтобы люди не смотрели на мир в розовые очки. В стихотворении «Зола» (1967) он пишет:

Я был остывшею золой,
Без мысли, облика и речи,
И вышел я на путь земной
Из чрева матери – из печи.
Еще и жизни не поняв
И прежней смерти не оплакав,
Я шел среди баварских трав
И обезлюдевших бараков.
Неспешно в сумерках текли
«Фольксвагены» и «Мерседесы»,
А я шептал: «Меня сожгли,
Как мне добраться до Одессы?»

И в другом стихотворении та же трагическая тема:

Тропою концентрационной,
Где бессонна, как тюрьма,
Трубою канализационной,
Среди помоев и дерьма,
По всем немецким и советским,
И польским и иным путям,
По всем печам, по всем мертвецким,
По всем страстям, по всем смертям —
Я шел. И грозен и духовен
Впервые Бог открылся мне,
Пылая пламенем газовен
В неопалимой купине.

(«Моисей», 1957).

И я шел нескончаемым адом,
Телом раб, но душой господин,
И хотя были тысячи рядом,
Я всегда оставался один.