Опасная тишина

В горле у него что-то задергалось, забулькало, обварило горечью, чем-то еще (то ли слезы это были, то ли кровь – не понять), виски сдавила боль.

– Це-езарь… – сквозь зубы выдавил он, покрутил головой, не веря тому, что пес погиб, ввинтился затылком в снег, застонал, ухватил Цезаря за твердое, еще теплое ухо, затряс.

Подобрал он Цезаря, когда тот был еще щенком, плохо слышал, видел, имел слабые лапы и не обещал ставить рекорды в беге, кормил его с ложки, ухаживал, как за ребенком, поставил на ноги, выучил – отдал ему половину своей жизни, и вот… и вот Цезаря нет. Он вновь неверяще покрутил головой, – не может этого быть. Это сон, одурь, еще что-то приблазнившееся, заколдованное недобрым человеком, придумка, но не явь.

Но увы, это было явью… Кацуба стиснул зубы и вновь принялся гладить, трепать Цезаря, надеясь, что тот оживет, поднимется на ноги…

То, что Цезарь спас ему жизнь, принял его пулю на себя, Кацуба еще не осознал, хотя нутром своим понимал очень отчетливо, что так оно и есть.

– Це-езарь… – тяжело плюща буквы зубами, выдавил из себя Кацуба. Хотелось заплакать, но слезы застряли в горле и дальше не шли, глаза у Кацубы были сухие. Настолько сухие, что Кацубе казалось – их жжет отчего-то – наверное, виноваты и ветер, и ледяная пыль, забившая воздух, и снег, и мусор, и соринки, попавшие под веки.

Стерев с лица кровь, выплеснувшуюся изо рта, Кацуба приподнялся на локтях – что там с третьим нарушителем? А третий нарушитель, пометавшись между деревьями, не зная, что делать дальше – то ли идти на выручку к своему приятелю, то ли смываться с товаром, иначе добро попадет к пограничникам и пропадет, пришел к разумному выводу: надо смываться.

Идти на выручку к лежащему подельнику – опасное дело: у пограничника есть оружие, и он умеет неплохо стрелять, так что кто кого прикончит – неведомо никому.

Кацуба засек контрабандиста в тот момент, когда тот, взвалив мешок на одно плечо, на второе пристравал другой туго набитый куль – хотел уйти с двумя мешками сразу.

– Сто-ой! – выколотил Кацуба из горла плотную сиплую пробку. – Сто-ой!

В следующий миг он обнаружил, что в левой руке у него находится наган, крепко сжатый пальцами, контрабандиста он бил, оказывается, голым кулаком, правым – специально освободил для этого правую руку, – бил, бил, бил… Хотя можно было пару раз хряснуть его рукояткой нагана, и все – контрабандист превратился бы в обычный куль, в мякину, смешанную с трухой, с истертым вонючим сеном, из него вышел бы весь воздух.

– Стой! – выкрикнул Кацуба резко, горласто, сотрясая позвучневшим голосом воздух. – Стой, стрелять буду!

Но контрабандист, словно бы не слыша его, перехватил мешки поудобнее и, согнувшись едва ли не до земли, побежал по неглубокому снегу в сторону. Кацуба ведал, куда тот бежал: попетляет немного, как заяц, и выйдет на свою проторенную тропку. Кацуба с Цезарем эту тропку знали.

При мысли о Цезаре у него болезненно исказилось лицо, он всхлипнул, навел ствол нагана на сгорбленную фигуру и тут же опустил: если попадет, то попадет нарушителю только в задницу… Кацубу тогда же засмеют на заставе.

Рассвело уже основательно, пространство приподнялось над землей, стало видно, что небо затянуто вязким серым одеялом, ровным, будто над ним поработал опытный маляр, закрасил все широкой кистью, – ни одного огреха, ни одной неровности не оставил. В подрагивающей, затуманенной утренней дымкой дали фигура контрабандиста была очень хорошо видна. Собственно, и находился нарушитель не так далеко: один хороший бросок, и Кацуба достанет его.

– Стой! – вновь прокричал Кацуба и, пошатываясь, косо заваливаясь на одну сторону, побежал за контрабандистом.

Бежать было трудно, в некоторых местах ноги чуть ли не по колено въезжали в снег, увязали в нем, мелкого снега на этом участке было мало, болело лицо – из разбитых губ и рассеченной скулы на полушубок капала кровь, сочилась она и из уголка рта, с правой руки тоже текла, пятнала серый снег кровь, легкие раздирал хрип, тело болело. Но не это был главное, совсем другое – то, что внутри, в голове, в мозгу, в каждой клеточке его естества было пусто.

Пусто и горько, печально, сердце разъедала внутренняя боль, она была вроде бы невидима и неслышима, не ощущалась совершенно, боль эта, но вот только от нее мутнело сознание, слабели глаза, отказывались работать руки и моги.

– Не уйдешь от меня, паразит! – прохрипел Кацуба, сплюнул на снег, плевок был красным, пограничник невольно дернул головой – не мог понять, откуда у него взялось столько окровавленных, сочащихся мест, на бегу споткнулся и захрипел вновь: – Я не дам тебе уйти, паскуда!

Контрабандист тоже не терялся, пытался оторваться от преследователя, петлял по-заячьи, мешки заваливали его то в одну сторону, то в другую, но не это было плохо для нарушителя, иное – он не мог стрелять, обе руки были заняты.