Опасная тишина

Кацуба мог стрелять, а контрабандист не мог. Наган, который Кацуба перекинул обратно, из левой руки в правую, прилип к окровавленной ладони, обжигал своей тяжестью, липким металлом. Кацуба остановился на несколько секунд, сунул ладонь в снег, подцепил горсть серого, жестковатого, схожего с песком крошева, счистил кровь, потом обтер рукоятку нагана.

– Не уйдешь, паскуда, – заведенно прохрипел он, – мироед… Собака!

Ладонь была чистая, ни одного пореза – видно, кровь была чужая, бандитская, – а вот костяшки с внешней стороны были сбиты основательно, с такими кровотечениями люди иногда ложатся в госпиталь. Кацуба подхватил наган и, по-прежнему косолапя, заваливаясь набок, снова устремился за контрабандистом.

В груди было больно, тесно, казалось – что-то там оборвалось, оплыло кровью, дыхание исчезло совсем, остался только хрип: еще несколько минут – и он растянется на снегу, его вырвет собственными легкими, сердцем… что там еще имеется внутри у человека? – но он не упал, через несколько мгновений боль отпустила, появилось дыхание и бежать стало легче.

Это был знакомый эффект, с Кацубой такое уже случалось, – на пределе усталости вдруг происходил перелом, невесть откуда брались новые силы, дыхание делалось ровным, усталость отступала. Что это такое, не знает, наверное, даже умный комиссар из штаба Гродековского погранотряда…

– Стой, мироед! – давясь воздухом, опять прохрипел Кацуба.

Но мироед припустил еще пуще – здоров был, как лошадь, – только наст захрустел под ногами громко, да мешки от неровного бега подпрыгивали, тряслись у него на плечах.

А ведь это был Хватун. Сам. Лично. По абрису плотной фигуры, по крепко сбитому дубовому телу можно было узнать Хватуна… В темноте было непонятно, кто это, а сейчас, когда рассвело, стало понятно. Да-а, здоров был Хватун, как тягловый мерин, на нем можно было пахать землю.

– Хватун! Я тебя узнал, мироед! Это ты, Хватун!

Но Хватун на окрик даже не оглянулся. Он, может быть, вообще не услышал своей фамилии, месил и месил крепкими толстыми ногами снег, совсем не ощущая усталости, только громкий хруст стоял по всей округе. Птицы с белками шарахались в разные стороны, звук этот казался им опасным.

Пробежав еще метров двести, Хватун остановился и, тяжело дыша, развернулся, будто грузовик, набитый разным товаром, глянул из-под мешков на пограничника. Потом, перехватил горлышки мешков в одну руку, выдернул из-за пояса маузер и, не целясь, пальнул в Кацубу.

Не попал – слишком дрожала уставшая рука. Перевел дыхание, закусил зубами нижнюю губу и выстрелил во второй раз. Опять не попал – рука у него продолжала трястись. Хватун взвыл, выругался матом и, прицелившись потщательнее, выстрелил в третий раз. Выругался – пограничник, похоже, был заговорен, Хватун опять не попал в него.

– Тьфу! – с досадою сплюнул Хватун под ноги, ухватился покрепче за горловины мешков и, окутываясь паром, будто паровоз дымом, побежал дальше. Хруст наста усилился.

Он знал теперь, что будет делать. Пересечет небольшое неровное поле и углубится в частый угрюмый лесок, в этом леске и устроит засаду настырному пограничнику, успокоит его раз и навсегда. Чтобы тот не мешал, не путался под ногами, не портил порядочным людям жизнь… Хватун подналег, заработал ногами попроворнее, но очень быстро выдохся – усиленный темп держать не мог, вымотался уже, – и все из-за проклятого Кацубы.

А кромка, край недоброго частого леска, сдерживавшего поле, были уже совсем близко – рукой подать можно.

– Счас… счас я те устрою, – угрожающе пробормотал Хватун, – такое устрою, что всю жизнь будешь помнить… Если, конечно, выживешь, – он с трубным звуком выбил из себя мокреть, скопившуюся во рту. – Больше ты не будешь мне мешать… В жизни я видел много таких мешальщиков, только вот не все из них ныне дышат воздухом.

Поправил мешки, сползающие с плеч, попытался ускорить ход, но ноги отказывались слушаться его, Хватун вновь тяжело и громко отплюнулся, выругался, давясь собственным хрипом.

– К-красная с-сука! Я за все с тобой рассчитаюсь, за все-е!

Хоть и казалось Хватуну, что бежит он слишком медленно, а примеченный лесок, в котором начиналась проторенная тропка, все-таки надвигался на него, приближался неотвратимо. Только вот что-то все чаще и чаще стали сползать с плеч туго набитые мешки – не удержать.

Он сделал несколько рывков, в двух местах погрузился в снег по пояс, испуганно думал о том, что не выберется, но благополучно выбрался и в конце концов достиг опушки леска.

Оглянулся. На лице его возникла злорадная улыбка: преследователь, похоже, начал отставать от него.

– Счас… Счас я тебе устрою концерт с вальсом «Амурские волны», ты у меня потанцуешь на раскаленной сковородке, – он скрипуче, давясь воздухом, рассмеялся. Добавил, продолжая смеяться: – Тебя даже в ад, такого поджаренного, не возьмут.