Опасная тишина

Емельянов подвел мушку под второго киика, мускулистого, с шелковой блестящей шкурой, приподнимать черную точку мушки не стал, выждал, когда киик развернется к нему боком, и нажал на спусковой крючок.

Под сердцем у Емельянова что-то стукнуло, будто он сам словил пулю, только вот боли почему-то не почувствовал, – киик подпрыгнул и, опустившись на колени, застонал. Попытался подняться, но не смог – ноги не держали его, закрутил головой неверяще и снова застонал.

Стадо, столпившееся подле него, брызнуло во все стороны – только что были киики здесь, и ничего от них не осталось, даже теней… Лишь истоптанный жесткий снег.

Все, киики сюда сегодня больше не придут. Емельянов, уже не боясь шума, с лязганьем выбил из ствола горячую гильзу, проследил за ее полетом в снег и покосился на жену. Глаза у той были мокрыми: Женьке было жаль умирающего киика. Может быть, Емельянов напрасно взял ее на охоту, но и не брать было нельзя – Женька должна привыкнуть к стрельбе, к вони горелой селитры, к крови и стонам, способным вывернуть наизнанку кого угодно, даже глухого и слепого бегемота, привыкнуть к смерти, – это ведь граница.

Если бы самого Емельянова спросили, уместна ли на границе жалость, он вряд ли бы с ходу ответил на этот вопрос – задумался бы, и здорово задумался.

Граница не должна знать жалости. А с другой стороны, что она должна знать? И вообще каким должен быть человек на границе – жестокосердным, беспощадным или мягким, способным прощать врага?

У Емельянова на счету было два задержания нарушителей, больше пока не удавалось, да и, честно говоря, оба нарушителя были какие-то слизняки, хнычущие, пускающие слюни, с мокрыми губами, по национальности персы, они вызвали у Емельянова не то чтобы жалость, а некую снисходительность, которую рождает обычно никчемное слабое существо у существа более сильного, способного рисковать, драться, жертвовать собой…

Был ли Емельянов сильным? Наверное, был.

Он ухватил пальцами немного снега, кинул себе в лицо, растер щеки, потом прижался лбом к Женькиному плечу, попросил едва слышно, шепотом:

– Жень, не плачь!

У той слабо дернулось плечо, в следующее мгновение обмякло.

– И-и-и, – послышалось слабое сипение.

– Женечка, прошу тебя, не плачь. Это же граница. Выстрелы по людям здесь, кстати, звучат чаще, чем выстрелы по зверям. Что с тобой будет, если мы неожиданно вступим в бой, застрелим пару нарушителей? – он потерся лбом о плечо жены и, ощущая внутри себя жалость, что-то слезное, сочувственное, – он очень не хотел, чтобы жена плакала, – затих. Может, он действительно огрубел за последнее время и сделался другим?

Киик той порой перестал дергаться на снегу, приподнял голову, окидывая в последний раз взглядом родные горы, выкашлял из себя несколько сгустков крови и успокоился.

– Жень, ну вот и все, – прошептал Емельянов так тихо, что даже шепота этого не услышал. А жена услышала, заскулила сильнее, у нее даже что-то заскрипело в горле, в следующий миг она прижалась к мужу и проговорила слипающимся каким-то, совершенно чужим голосом:

– Мне страшно!

Неожиданно до уха Емельянова донесся выкрик. Смазанный расстоянием, разреженностью воздуха, еще чем-то, словно бы тонул в вате пространства, гаснул:

– Това-арищ командир! Где вы?

По следам Емельянова и Жени бежал, проваливаясь по колено в снег, путаясь в полах шинели, Барабаш – самый непутевый, как считал Емельянов, боец заставы.

– Това-арищ командир, а, товарищ командир!.. – продолжал кричать Барабаш во всю глотку.

Емельянов приподнялся над камнями, махнул бойцу рукой – иначе ведь не найдет никогда, хотя и идет по следам, четко отпечатанным. Вот пограничничек!

– Барабаш!

Боец, словно бы напуганный появлением командира в сером угрюмом пространстве, споткнулся о полу собственной шинели, вскрикнул жалобно и полетел головой в снег. На ходу перевернулся и погрузился в сугроб по самую макушку – не видно Барабаша. Емельянов только головой качнул: вот так, на ровном месте и сломает себе шею, сам сломает, без посторонней помощи, а отвечать за него придется командиру.

Побултыхавшись немного в сугробе, Барабаш высунул из него голову, выплюнул изо рта жидкое месиво. Хорошо хоть Емельянов до появления этого крикуна успел подстрелить киика, иначе видали бы они сегодня шурпу, как собственные уши, а вместо ужина им пришлось бы подтягивать ремни на пару дырок.

– Ты поаккуратнее бы, Барабаш, – предупредил бойца Емельянов, – от твоих воплей как минимум четыре лавины должны были свалиться.

– Ага, товарищ командир, – вновь отплюнулся Барабаш, он так ничего и не понял, – вы же стрельнули из ружжа своего – и ничего, лавина не свалилась.

– Так то из «ружжа», как ты говоришь, Барабаш, лавины к «ружжам» привыкли, а вот к таким воплям, как твои, – не очень. Перепугаться до смерти могут.

– Скажете еще, – выкрикнул Барабаш плаксиво, – ага! – Вытер ладонью нос. – Вас на заставу кличут.

– Кто?