Опасная тишина

Хорошо, что комендант дает пулемет, это все-таки неплохая поддержка, у Емельянова также есть пулемет – старый «максим», есть еще и английский ручной «люис» – «люська», «люсинда», есть и другая «люська», но там сломалась пружина в диске, заедает подача патронов, может перекосить гильзу, и тогда пользы от пулеметы будет не больше, чем от обычной дубины.

– Все, Емельянов, – комендант грузно шевельнулся на жалобно заскрипевшем под его телом стуле, поднялся. – Мне надо ехать – еще на заставе у Сидоренки побывать хочу, посмотреть, как там дело обстоит. Бывай!

Протянул Емельянову руку, тот вначале лихо козырнул и только потом пожал руку начальнику – поступил совершенно по-штатски. Васин это заметил, покачал головой, хмыкнул и вывалился во двор.

Сопровождали его два бойца, один с ручным пулеметом, другой – коневод, державший в поводу лошадь коменданта, – с укороченным, казавшимся игрушечным карабином. При стрельбе такой карабин может оглушить, грохот от него стоит, как от пушки. Васин крякнул и будто бы подбросил сам себя, в седло взлетел, как шустрая сильная птица – почти невесомо. А дядя был здоровый. Тяжелый. Подивиться можно было ловкости коменданта.

Прямо со двора пустил лошадь вскачь, пригнувшись, промахнул под перекладиной ворот и по расчищенной дорожке поскакал к кишлачным дувалам, украшенным длинными валами снега.

А в кишлаке – ни единой души, словно бы все вымерли. Неужели тут уже знают, что скоро придет курбаши Усман?

Наверняка знают, хотя верить в это не хотелось.

Из-под копыт лошадей вылетали комья мерзлого снега, отпрыгивали в сторону, снизу, из-за крайних кибиток кишлака, поднимался холод, обваривал неприятно лица людей. Емельянов глянул на крайнее окно канцелярии – там, в небольшой, узкой, как пенал для пенсне, комнате они поселились вместе с Женей, – окно было темным, безжизненным, лицо тронула слабая улыбка, и он вернулся в помещение.

– Позови-ка ко мне оружейника, – попросил он дежурного, сидящего у окошка за самодельным, косо сколоченным столиком.

Тот вскочил запоздало, приложил ладонь к буденовке, украшенной выцветшей зеленой звездой.

Через пять минут явился сонный оружейник – видать, дрыхнул на пустых патронных ящиках, из которых соорудил себе хорошее ложе, воротник гимнастерки был расстегнут, пряжка ремня съехала не просто набок, а переместилась куда-то на мягкое бабье бедро.

– Ну и видок у тебя, Липовой!

У одессита Липового фамилия была совсем не одесская, по Дерибасовской ходят люди совсем с другими фамилиями, это Емельянов знал совершенно точно, поскольку бывал там.

– А шо, видок как видок… – невозмутимо пробормотал Липовой, похлопал ладонью по рту.

– Скажи, Липовой, руки у тебя из того места растут?

– Это в каком таком смысле? – вид у Липового разом стал другим – глаза раскрылись пошире, потеряли сонливость, губы недоуменно сморщились.

– В прямом, – сказал начальник заставы. – Ты сеялку починить можешь?

– Не-а!

– Значит, и пулемет привести в норму не сможешь.

– Не-а! – привычно хмыкнул оружейник, вновь похлопал по губам ладонью.

– Сильный, мужик… – Емельянов, передразнивая Липового, также хмыкнул. – Тебя бы в пожарники перевести.

– Это еще зачем?

– Там норму по храпу не выполняют. Подмога нужна.

– А бабы там есть?

– Сколько угодно, – Емельянов весело потер руки, – каждая вторая лошадь в пожарных экипажах – твоя. С любой можешь закрутить шуры-муры.

– Шутите?

– Нисколько, Липовой, – начальник заставы неожиданно помрачнел. – Можешь идти, Липовой. Только «люсинду» сюда принеси.

– Угу, – буркнул оружейник и исчез. Что-что, а вот исчезать он умел профессионально, в мгновение ока, это было единственное, чем он владел в совершенстве.

Сам Емельянов хоть и воевал в Гражданскую, и пострелял немало из разного оружия, в пулеметах разбирался слабо. Но как бы там ни было, пулемет придется чинить ему самому, больше вряд ли кто одолеет эту машину.

Липовой притащил «люсинду», держа ее на руках, будто ребенка, и с грохотом свалил Емельянову на стол.

– Вот.

– У тебя молоток есть, Липовой?

– Есть.

– Тащи!

– Чего же сразу не сказали?

– Не скумекал. Липовой, голова у меня не той формы, что у тебя, так что тащи молоток.

– А еще чего надо?

– Клещи есть?

– Валяются какие-то…

– Что еще у тебя есть, Липовой?

– Все. Больше ничего нет.

– Эх, Липовой, Липовой, – начальник заставы вздохнул огорченно. – Мало тебя мамка в детстве колошматила.

Липовой обиженно поджал губы.

– А при чем тут моя мать?

– Не догадываешься?

Вместо ответа Липовой поджал губы еще больше – похоже, загнал язык себе в горло. И как он только умудрился это сделать? Такое возможно?

Емельянов поднял пулемет со стола, подержал на весу. От «люсинды» исходила некая таинственная сила, скрытая, внутренняя, способная укрепить в человеке дух, – собственно, такая сила исходит от всякого оружия. Правда, от одного ствола исходит меньше, от другого больше.

Натуженно покрякав в кулак, Липовой переступил с ноги на ногу. Пол, положенный в дощанике прямо на землю, заскрипел, такое впечатление было, что заскрипела сама земля. Емельянов скосил глаза на оружейника и произнес, поморщившись: