Опасная тишина

– Есть немного, – не стала скрывать Женя, улыбнулась грустно. Грусть – это понятно, вполне возможно, что она в эту минуту вспомнила Петроград, дом свой дворянский, с широким каменным фронтоном и окнами, выходящими на Фонтанку, подружек, гимназические балы, костры революции на промерзлых скользких мостовых, вечера поэзии, хрипловатый голос простуженного Блока, вечерний чай с мамой и визиты к ним курсанта Школы красных командиров Коли Емельянова. Как давно это было… И было ли вообще?

– Жень, собирайся на ужин. Наш, погранцовский…

– А это удобно?

– Неудобно не пойти, а все остальное удобно.

– Может, лучше поужинаем здесь, не будем мешать бойцам… А, Коля?

– Нет, Жека. Народ нас не поймет. Скажут люди: вознеслись, возгордились, потеряли пролетарскую скромность. Нет. А потом… ты же на заставе находишься. Тут закон один – жить дружно… Только так и больше никак. Здесь все свои, – он старался говорить мягко, понимал: мягкостью ведь можно добиться гораздо больше, чем жесткостью. Емельянов уткнулся носом в ее волосы. Женины волосы едва приметно пахли цветами, еще чем-то, очень далеким – городом, что ли, Невой, снегом северным, который, случается, начинает издавать аромат свежих яблок, и у людей от неожиданности влажнеют глаза. – Пошли, Женечка, – тихо попросил он.

Шурпа удалась. Повар – шустрый боец с простой русской фамилией Петров, – приготовил ее так, как, наверное, не во всех ресторанах Питера готовят: кроме лаврового листа он добавил в бульон каких-то пахучих вкусных корешков, которые добыл у местных жителей, они и придали шурпе то, что заставило Липового вскинуться с тарелкой в руке:

– Это же цимус!

Действительно «цимус». Еще и потому «цимус», что нет в ресторанах – ни в московских, ни в питерских, – нежной памирской козлятины.

Во дворе заставы бойцы развели небольшой костер – на большой не было топлива, – сунули в него несколько брикетин торфа, на рогульки повесили ведерный, черный от копоти чайник. Петров никогда не чистил его – не потому, что был лентяем, а потому, что считал: чай в нечищеной посуде бывает вкуснее. Что же касается копоти, то чисти чайник, не чисти его – все равно очень скоро он станет сажево-черным.

Единственный человек, которому было не до костра и чая, был Емельянов – ему пришлось провожать на границу наряд, а это дело хлопотное, в условиях заснеженного Памира – даже опасное, но граница есть граница, ее надо охранять, выходных дней здесь не бывает.

А Женя все это время провела с бойцами. Ее закидали вопросами – была она человеком свежим, недавно прибыла из «Расеи», пообщаться с нею было интересно.

– А правда, что в Неве вода соленая? – наморщив лоб – мозги проворачивались туго, их надо было чем-нибудь смазывать, – заинтересованно спросил Барабаш.

– Нет. В реке вода пресная. Она и в Балтийском море не очень-то соленая.

– Из нее чай вскипятить можно?

– Из балтийской воды или из невской?

– Ну, из той, которая в море.

– Нет, для чая она не годится. А вот засолить огурцы, по-моему, можно, – немного подумав, ответила Женя.

– Вах! – восхищенно произнес Барабаш. Неведомо, у кого он подцепил это эмоциональное грузинское «вах», бледное лицо бойца с плоскими, лишенными блеска глазами порозовело, он оживился – вот что значит вовремя подкрепиться шурпой.

На разговор явился и повар, отер рукавом халата лоб, ухватил свободную миску.

– Как интересно, – проговорил он неожиданно зачарованно. – А галки, птицы галки в Питере есть?

Вопрос был, конечно, детский, но Женя отнеслась к нему серьезно, иначе какая же она была жена командира?

– Галки, как и вороны, есть. Они вообще живут везде, даже в Париже.

– Они такие же, как и тут, на Памире?

Ворон на Памире, в Высоких горах Женя не видела – может быть, их тут нет и вовсе, а вот галки памирские отличались от питерских, – в Питере эти птички были шустрые, востроглазые, с серыми точеными клювами, а в Высоких горах – совсем не то, носы у здешних галок побольше будут, цвет – красный, яркий, лапы же – поголенастее, покрепче, подлиннее, голоса другие – резкие, словно у попугаев.

– Немного не такие, – ни с того ни с сего смутившись, произнесла Женя и стала объяснять, чем же здешние птицы отличаются от питерских.

Разговор шел незатейливый, тихий, под ленивое щелканье торфяных брикетин, по поверхности которых неторопливо передвигался огонь, обстановка создалась такая, что в ней каждому захотелось выложить что-нибудь свое, может быть, даже сокровенное, о чем в другой раз человек, возможно, постеснялся бы говорить, а здесь родилась атмосфера раскованности, и Женя Емельянова, оказывается, умела создавать такую атмосферу, существовал в ней такой талант, о чем она, честно говоря, и не догадывалась.

Сам Емельянов по-прежнему приходил и уходил, в разговоре не участвовал, у него было полно своих хлопот – были там и галки памирские, и крокодилы, сбежавшие из африканской Лимонии, и люди снежные здешнего производства – чего только в хлопотах начальника заставы не было. Может, только каких-нибудь австралийских лягушек или павлинов с золотыми когтями… А так – сплошная экзотика. В основном, здешняя.