Опасная тишина

– Без деревяшки можно запросто загнать себе в ладонь этот вот штырь, – Емельянов вновь стукнул ногтем по напильнику. – Это же наконечник копья! Штука острая.

Оружейник вместо ответа отвел в сторону взгляд. На лице его продолжал блестеть пот – чай давал о себе знать.

– Ладно, иди, – Емельянов безнадежно махнул рукой.

Во дворе тем временем раздался шум, затем – восторженные выкрики, кто-то даже пробовал затянуть радостную песню. Это бойцы притащили убитого киика, теперь от возбуждения готовы были исполнять вокруг добычи туземные пляски.

Емельянов вскрыл второй диск. В нем, как и в первом, обнаружилось то же самое: крепления пяточки, взимающей патроны в ствол, были подпилены, пружина перекосилась и сделалась горбатой. Емельянов провел мизинцем по днищу диска, подцепил несколько продолговатых металлических крошек, разглядел их: стружка та же самая, тот же самый напильник.

– Тьфу! – не выдержав, отплюнулся Емельянов, по груди у него, под одеждой, пополз невольный холодок, перекрыл дыхание: это что же выходит, на заставе у него орудует враг?

Он потеребил себе пальцами мочки ушей: хороший это прием, голова разом становится трезвой и ясной, глаза начинают лучше видеть. А сделать-то нужно всего ничего: сильно помять мочку одного уха, потом другого.

Серая наволочь, висевшая над горами, приподнялась, что-то потянуло ее наверх, сделались видны недалекие каменные сломы, засыпанные снегом, темные провалы двух ущелий, из которых на кишлак обычно наваливались злые ветры – прискакивали они всегда внезапно, свистели, куражились, гоготали, норовили всякому человеку, оказавшемуся на их пути, свернуть шею, а уж какому-нибудь козленку или птице, случайно попавшим под руку, и сворачивали…

Из ящика Емельянов достал еще два гвоздя, проверил на прочность, затем, стискивая зубы, откусил у них шляпки. Вскоре новые заклепки были готовы. Емельянов поставил пружину на место, закрепил ее, полюбовался вороненым блеском стали: работой он был доволен.

Из пяти дисков, хранившихся у оружейника, два все же оказались целыми, непокуроченными неизвестным вредителем. Емельянов разобрал пулемет, смазал детали, затем смазал так называемые «точки жизни оружия», засовывая тонкий носик масленки в специально просверленные отверстия…

Пока работал, несколько раз выходил к дежурному – проверял, все ли в порядке, а точнее – все ли тихо?

Дежурные, – вернее, двое дежурных, они сменяли друг друга через двадцать минут, докладывали одно и то же, – и слова подбирали одинаковые:

– Пока все тихо.

Начальник заставы не выдержал, выговорил строго:

– А по уставу докладывать можете? Воинским языком?

На заставе у него служили ребята молодые, очень молодые, их всему еще надо было учить.

Серая мга за забором вновь потемнела, сделалась плотной, по ней потянулись серые полосы, похожие на дым, – может быть, это и был дым, приполз откуда-то, он родил в Емельянове тревогу: а вдруг это горит какой-нибудь кишлак или полыхает соседняя застава, ребята там отстреливаются, а Емельянов ничем не может им помочь – он морщился болезненно и вытягивал голову, вглядывался в неровно плывущее пространство.

Потом потемнело еще больше, и серо-белесые полосы вдруг погасли, стали уже, слабее и вскоре совсем исчезли. Финита, одним словом. Кранты.

Все пять дисков Емельянов набил желтыми дольками патронов, поставил «люсинду» у стола, вытер руки тряпкой.

Над заставой висел вкусный мясной дух – повар готовил шурпу из мяса киика, колдовал, священнодействовал, даже лаврового листа где-то добыл и кинул в варево, дух лаврушки ощущался очень сильно. Что может быть для голодного бойца вкуснее шурпы? Наверное, только шурпа. Слабая улыбка возникла на лице Емельянова, он глянул на окно комнаты, где они жили с женой.

Женя уже запалила керосиновую лампу, свет ее был ярким – керосина она не жалела, хотя горючее это надо было экономить. А с другой стороны, керосина у них две больших железных бочки, четыреста литров – на зиму должно хватить.

Вполне возможно, что керосина подбросят еще: обычно такое случается после Нового года – из отряда на лошадях привозят десятка три вьючных фляг, иногда даже больше… В общем, заставу не оставят жить в темноте. Нежность сжала Емельянову виски, в глотке возникло тепло – повезло ему с женой. Прибыла в экзотическую памирскую глушь – и ни одного слова упрека. А ведь могла остаться в Питере, цокать каблучками по тротуарам там, любоваться Исаакием и Невским проспектом, а не мерзнуть здесь – мерзнуть, греть своим дыханием руки, ходить в чунях, сшитых из плохо выделанной конской шкуры…

– Женя, Жека, Евгения, Женечка, Женюшка, Жекуля… Господи, сколько имен и все звучат красиво, – Емельянов приложился губами к холодным пальцам жены, подышал на них: – Холодно?