Опасная тишина

Пристроившись на несколько минут рядом с женой, Емельянов начал с тревогой поглядывать на ворота заставы, у которых ходил часовой. Иногда часовой переставал скрипеть снегом, замирал, прижавшись к столбу ворот, вглядывался в темную тихую мгу. Ничего в этой мге не было. Пусто. Звуков никаких – все было стерто глухим, каким-то тупым пространством, даже собаки кишлачные и те не лаяли.

Если придет Усман-бек со своими мюридами, то отбиться будет непросто. Жаль, что обещанного Васиным пулемета еще нет… А с другой стороны, вряд ли сегодня Усман-бек придет. Для того чтобы напасть на заставу, ему надо едва ли не половину своих людей рассредоточить в кишлаке, иначе ничего у него не получится.

А в кишлаке чисто, там сегодня побывал и сам Емельянов, и его зам Кривоногов – человек глазастый, приметливый, и летом и зимой ходивший в одной и той же одежде – кожаной комиссарской куртке. Была бы воля Кривоногова, он бы даже в бане, в жаркой парилке не снимал бы с себя эту тужурку.

Себя Кривоногов называл комиссаром, и, наверное, это было так: говорить он умел хорошо, доказательно, мог убедить даже упрямого козла, никогда в жизни не доившегося, не дававшего молока, чтобы он подоился и поделился молоком с Кривоноговым. И козел, плача, становился в позу коровы, которую собрались подоить. Вот таким был политраб – политический работник, – Кривоногов.

Он-то в отличие от начальника заставы на посиделках присутствовал все время, с удовольствием выхлебал две миски шурпы, внимательно слушая, о чем говорят бойцы… Сам же в разговоре участия не принимал, хотя кому, как не политрабу, принимать в них участие? Это ж его дело, его профессия.

А вокруг, невидимые в темноте, стояли Высокие горы, сами они, как обычно, молчали, но вот к разговору людей прислушивались очень внимательно.

Ночь была хоть и тревожная, муторная, но прошла спокойно.

Утром, часов в одиннадцать, на заставу прибыли два забусенных снегом всадника, похожие друг на друга, будто были по одной мерке скроены. Оказалось, это были два родных брата, одной матерью рожденные, по фамилии Нефедовы, пулеметчики. Номер первый и номер второй.

В поводу они привели вьючную лошадь, на которую были нагружены пулеметные ленты с патронами и пулемет «максим».

Емельянов подумал, что лучше было бы, если бы пулеметчики проскочили на заставу в утренней темноте, но что было, то было: прибыли они в светлое время, проехав весь кишлак.

Были братья белозубы, улыбчивы, носили одинаковые пшеничные усики, очень аккуратные, завивающиеся на концах в игривые колечки, только глаза у них были разные… Один был голубоглаз – взгляд лихой, дерзкий, пронзительный, у второго глаза были орехово-карие, с поволокой, печальные, задумчивые, как у девушки, готовящейся выйти замуж. И характер у братьев был под стать глазам: у одного, у первого номера, – лихой, почти разбойный, у второго – сдержанный, рассудительный, прежде чем совершить что-то, он обязательно обдумывал свой поступок.

Емельянов встретил пулеметчиков у ворот заставы.

Братья спрыгнули с коней, вскинули ладони к буденовкам.

– Все знаю, – остановил их Емельянов, – давайте завтракайте, после завтрака поговорим. Петров! – выкрикнул он зычно и, когда повар выглянул, приоткрыв дверь, приказал: – Накорми товарищей! – Поднял указательный палец: – Получше накорми. Шурпа у нас осталась?

– Найдем немного.

– Действуй!

С пулеметным подкреплением Емельянов почувствовал себя увереннее: даже если курбаши будет штурмовать заставу, он ее не возьмет – сил не хватит. Впрочем, сил-то, может, и хватит, и умения у его наемных офицеров хватит, но, как говорят, против лому нет приему, пулемет выкрошит зубы кому хочешь.

Внутри у Емельянова возник и тут же исчез ознобный холодок: он боялся за Женю. Самое лучшее – спровадить ее куда-нибудь с заставы.

Но куда? В кишлак? В кишлаке у него нет таких людей, которым можно было доверить жену. Если только Мумину – молчаливому работящему мужику, обременненому десятью детишками, но Мумина не хотелось засвечивать – он иногда помогал Емельянову, рассказывал, что происходит в кишлаке; если что-то с Мумином случится, то у начальника заставы среди здешнего народа не будет ни глаз, ни ушей – он станет слепым и глухим.

Нет, к Мумину нельзя.