Опасная тишина

Все произошло у него на глазах, замедленно, словно бы нечистая сила откуда-то примчалась, совершила что-то колдовское, остановила время. Пуля всадилась в окрашенный белой краской край ставни, но не раскрошила его, а угодила в металлическую полоску, укреплявшую ставню, содрала краску и с гудящим шмелиным звуком отрикошетила в сторону. И… попала прямо в задницу дамы.

Конечно, пуля могла отрикошетить и в самого Кацубу, но она предпочла другую цель. Изогнутая плошка металла, закованная в медную рубашку, как в броню, без всяких усилий прошила одну откляченную половину, выставленную в окне, – самый край, задела лишь чуть, и унеслась в сторону.

Половина стремительно окрасилась кровью, красные капли брызнули в стекло. Задница в ту же секунду исчезла из оконного проема.

– А-а-а! – что было мочи завопила женщина. – Убили! А-а-а! – Крик ее резал уши, рождал на коже сыпь, слышен он был, наверное, на той стороне Покровки, этого громкого вопля не выдержал даже храбрый Цезарь и поджал хвост. Кацуба заморгал виновато и рявкнул:

– Тих-ха!

– А-а-а! Застрелили! Умертвили! А-а-а!

– Тих-ха! – вновь рявкнул Кацуба, засунул наган в кобуру. Ощутил, как у него затряслась рука. Но голос не дрожал. – Иначе я тебе сейчас вторую дырку сделаю, хочешь?

– А-а-а! – крик угас, словно бы в горло даме попала деревяшка, заткнула глотку, преградила путь воплю.

– Заруби себе на носу, – жестко и громко, стараясь, чтобы голос его не дрогнул, не сорвался, произнес Кацуба, – никто тебя не убивал. А непомерная задница твоя заживет ровно через два дня.

– А-а-а!.. – вновь начала остервенело вопить баба, от крика ее вязаная занавеска даже вылетела наружу, захлопала на ветерке.

Уже наступило утро, было светло, во дворах мычали коровы, требуя сена, хозяева просыпались неохотно – все равно ведь делать нечего. Никакой работы, ни летней, ни зимней, в ближайшие две недели не намечается, снег на дворе придавлен твердым настом, его даже сгрести нельзя – снег похож на плотную фанеру, так прихватило нынешней ночью, самое время отдыхать.

– Убили! Умертвили! – продолжала вопить проклятая баба.

Не выдержав, Кацуба вновь расстегнул кобуру нагана.

– Сейчас я тебе покажу, – пообещал он. – Ни один фельдшер тогда уже не возьмется лечить. Поняла?

Баба не унималась, и тогда Кацуба ухватился пальцами за рукоять и выдернул наган из кобуры.

Увидев это, женщина поспешно умолкла, маленькие, наземного цвета глаза ее округлились, в следующий миг она с грохотом захлопнула одну створку окна – чуть стекло не вывалилось, следом захлопнула вторую створку.

Все, крепость эту не взять, а вламываться в дом, проверять, там контрабандист или нет, Кацуба не имел права. Но узнать, кто тут живет, надо было обязательно. Для этого существовал сельсовет.

– Пошли, Цезарь. Сегодня мы эту игру продули. Теперь главное – не продуть ее завтра.

Цезарь понурил голову – он понимал хозяина. Он вообще разумел человеческую речь, ответить только не мог, хотя на вопрос, сколько будет два плюс два, лаял четыре раза, два плюс три – пять раз. Простое арифметическое действие, именуемое сложением. Цезарь знал. В будущем Кацуба планировал обучить пса умножению. Всю таблицу он, конечно, не одолеет, но кое-что знать будет.

Председатель Покровского сельсовета, бывший боец из армии Блюхера, был хорошо знаком Кацубе. Отличный мужик, лихой, хотя и пьющий. Фамилия у него была церковная – Просвиров.

– Идем к Просвирову, – сказал пограничник псу, и тот послушно зашагал за ним.

Жил бывший отчаянный боец, а после – командир взвода, – самом центре села, в пятнадцати шагах от сельсовета. Просвиров уже находился на ногах, ловко помахивая топором, колол дрова. Хозяйство у него было небольшое. И дом небольшой – хата о двух окнах на одну сторону и двух на другую.

Жена у Просвирова умерла, и поэтому по сельским меркам он считался приметным женихом. Тем более, в Покровке женщин-бобылок было много больше, чем одиноких мужчин. Соседкой у Просвирова была старая глуховатая бабка, ходившая по улицам с черенком от метлы – приладить к деревяшке саму метлу и можно было летать, как на аэроплане…

Когда Кацуба появился у председателя сельсовета, бабка тоже вывалилась откуда-то и просипела, обращаясь к Просвирову:

– Иван, а мне немного дровец не наколешь?

– Обязательно наколю, бабка Маланья, – пообещал тот, – не боись – ни в беде, ни в нужде тебя не оставлю, – Просвиров, увидев во дворе гостя, воткнул топор в чурбак, выпрямился.

– Мое почтение, Иван Иванович! – Кацуба приложил руку к козырьку форменной буденовки, украшенной зеленой суконной звездой.

– И мое почтение часовому границы, – поклонился Просвиров. – Квас будешь? Могу угостить. Свежий.

– Не буду. Спасибо. Дел – во! – Кацуба провел себя пальцем по горлу. – Скажи-ка мне, дорогой товарищ председатель, кто у тебя проживает в конце этой улицы, в хате с белыми ставнями, – Кацуба описал дом контрабандиста.

Лицо у Просвирова помрачнело.

– Есть один, – он поморщился, потом обреченно махнул рукой, – мироед, одним словом. У него и прозвище подходящее имеется, сельчане дали, а фамилия, та еще хлеще прозвища – Хватун.