Опасная тишина

– Погранцы мстить не будут, – Спрут неожиданно жестко усмехнулся, широкое лицо его расплылось. Большое, оно стало еще больше. – Им пролетарская совесть не позволяет. И это… по уставу не положено.

– Смотри, Спрут, по острию ножа ходишь…

Придя домой, Хватун позевал немного, похлопал по рту ладонью, прикидывая, то ли спать лечь, то ли еще чем заняться, – к бабе собственной, например, и подступиться было нельзя из-за ее поранения, – он снова похлопал мощной ладонью по влажным, сохранившим горечь ханки губам и достал из тумбочки тощую школьную тетрадь. Выдрал из нее двойной лист, затем послюнявил химический карандаш и вывел жирно, приметно – прочитать можно было даже на расстоянии: «Комиссару всех пограничных застав Дальнего Востока»…

– Кто не рискует, тот не ест жареных фазанов, – пробормотал он угрожающе и очень быстро сочинил послание, изобличающее Кацубу в различных уголовных и политических преступлениях.

Закончив работать над посланием, он прочитал его, остался доволен и, завалившись спать, захрапел трубно – храп был такой, что через минуту проснулась его жена и завскрикивала, испуганно дергаясь, с болезненной гримасой на лице:

– Ой-ой-ой!..

Соседка председателя сельсовета Просвирова бабка Маланья считалась в Покровке колдуньей. Но не злой колдуньей, а доброй – той, которая умеет отвадить от человека нечистую силу, снять с него порчу, излечить от какой-нибудь прилипчивой заразы, найти в тайге женьшеневый корешок и дать настой умирающему – и тот, глядишь, лет на пять еще продлит себе жизнь, – в общем, такие знахарки есть в каждом селе, и в каждом селе они нужны.

Жена Хватуна, – по-деревенски Хватуниха, – отправилась к бабке попросить какую-нибудь мазь или припарку, чтобы ожог, оставленный пулей, прошел как можно быстрее.

– Не то, понимаешь, спать приходится носом вниз, – пожаловалась она, – неудобно.

– Да и нос сломать можно, – неожиданно ухмыльнулась бабка. Глухая-то глухая, а речь Хватунихину услышала.

– Не хотелось бы, – Хватуниха демонстративно приподняла широкие борцовские плечи.

– Ладно, – сказала бабка Маланья и, согнувшись пополам, полезла в старый, обитый потемневшими железными рейками, рассохшийся сундук, загромыхала, забренчала там своими целебными склянками, что-то бормоча под нос, наконец, вытащила откуда-то из потаенной глубины небольшую стеклянную баночку, запечатанную восковой бумагой, чтобы снадобье не выдыхалось, бумага была перетянута цветной шерстяной ниткой.

Разогнулась, поохала, схватившись одной рукой за поясницу.

– Старость – не радость, – объяснила бабка гостье, протянула склянку. – Мажь три раза в день, утром, днем и вечером. В конце недели от твоей раны ничего не останется. Даже следа.

– Ой, бабка Маланья, спасибо тебе! – Хватуниха сунула баночку в холщовый мешочек, который принесла с собой, оттуда же достала кусок соленого сала, завернутый в тряпку. – На, картошку будешь жарить.

Сало было старое, еще прошлогоднее, желтое уже, только для одного дела и годилось – жарить на нем картошку. А еще лучше – обратить его в шкварки, вытопленное сало слить со сковороды в банку, а шкварки отдать Шарику – дворовому кобелю соседа Просвирова. Бабка Маланья, не разворачивая тряпки, видела, что за подарочек принесла ей Хватуниха. Просвещенные люди называют такие подарки «гонораром».

– Иди с Богом, – сказала она Хватунихе, и та ушла.

На улице из низких облаков неторопливо сыпал мягкий ноябрьский снежок, украшал улицу праздничной белью – наверное, в честь Седьмого ноября, которое Москва объявила едва ли не самым главным праздником в стране. Впрочем, это дело политическое, а в политике бабка Маланья не разбиралась. Вот Просвиров – другое дело…

Письмо Хватуна ушло далеко – в сам Хабаровск, где находился пограничный политотдел.

– Черт знает, до чего мы докатились, – недовольно проговорил старший инструктор политотдела, бравый украинский мужик с висячими, как у Тараса Бульбы, усами, – пограничники начали в баб стрелять… Тьфу! Это дело трэба разжувати.

– Да не дергайся ты, – сказал ему коллега, такой же старший инструктор, сидевший за столом напротив. – Мало ли какой белогвардейский недобиток захочет оклеветать доблестные пограничные войска? Ему же это выгодно!

– Нет, тут дело гораздо глубже, – возразил вислоусый, – факт настораживает, его надо обязательно проверить.

– Брось ты! – коллега, поморщившись, вяло махнул рукой. – Так и для настоящего дела времени не останется, все съедят проверки различных бумажных поклепов.

– Не теряй большевистской бдительности, товарищ! – назидательно проговорил вислоусый и поднял указательный палец. – А вдруг этот Кацуба – враг пролетарского люда и своей стрельбой порочит дело Ленина, а? Ты об этом не подумал?

Коллега вислоусого вздохнул – дело так может зайти далеко, вислоусый капнет начальству, обвинит во всех смертных грехах, в результате кто окажется крайним и будет бит, как самая распоследняя сидорова коза? Гадать особо не надо – ответ висит в воздухе.

– Ну что, прав я или не прав? – настырным голосом поинтересовался потомок Тараса Бульбы.