Опасная тишина

Выхода не было, нужно было отвечать, коллега вислоусого мрачно усмехнулся про себя и произнес тихо:

– Прав!

– Не слышу бодрости в голосе!

– Прав!

Вислоусый придвинул к себе бумагу, окунул в чернильницу-непроливайку перо и принялся сочинять бумагу начальству – вот и нарисовалась командировочка…

В ноябре в Уссурийском крае почти никогда не бывает морозов, погода обычно стоит теплая, хотя иногда и со снежком, а тут неожиданно громыхнул мороз, словно бы главный начальник над холодом разозлился на людей и на санях проехался по земле. Ночью один из нарядов даже поморозился на границе: двое бойцов вернулись на заставу с отмороженными ушами, двое – с прихваченными, белыми отвердевшими носами. Давно такого не было.

Обморожения, как и ожоги, лечатся долго, лекарств почти никаких – только гусиный жир да колесная мазь, поэтому Татарников обратился по тому же адресу, что и Хватуниха – к бабке Маланье:

– Помоги, бабунь!

– Отчего же не помочь? – старуха даже засветилась от того, что к ней обратился такой большой начальник, распахнула сундук. – Отчего же… – Через минуту выдала Татарникову две аптечных склянки. Одну с мазью рыжего цвета, другую – с черной мазью. – Вот эта, огнистая – от ожогов, – сказала она, – а темная – от обморожений. Понял, милок?

– Так точно! – Татарников козырнул бабке, как генералу, сунул в руки сверток с медвежьи мясом – «гонорар», – и пошел на заставу лечить своих бойцов.

Хватуниха наштукатурила себе зад бабкиной мазью и улеглась спать «вниз носом», проспала беспробудно, совершенно безмятежно до самого рассвета, а утром, поднявшись, первым делом подгреблась к зеркалу, повернулась к нему задом и задрала на себе рубашку.

От раны почти ничего не осталось, снадобье бабки Маланьи оказалось волшебным – ожоги, порезы, ссадины, стреляные раны заживляло на ходу.

– Антересно, – ничего не выражающим голосом проговорила Хватуниха и опустила рубашку, – о-очень антересно.

По лицу ее скользнула довольная улыбка и исчезла.

– Чего там у тебя антересного завелось? – проворчал из соседней комнаты охриплый за ночь Хватун.

– Ничего, – отрезала решительным тоном Хватуниха и натянула розовую комбинацию на задницу.

Год с небольшим назад Кацуба подобрал в лесу небольшого сердитого вороненка с перебитой лапой, принес на заставу. По дороге вороненок опасливо поглядывал на Цезаря и молчал, видимо, решил, что дразнить такого большого зверя – штука опасная.

На заставе Кацуба выстругал из кедровой лучины бандажик, приладил его к лапе вороненка, перетянул чистой тряпицей. Вороненок, словно бы понимая, что ему хотят помочь, не теребил руку Кацубы своим крепким клювом, даже звука не издал, хотя ему было больно. На заставе вороненок прижился, поздоровел, полюбился бойцам за легкий веселый характер и способность схватывать на лету человеческую речь.

Он запоминал целые фразы и потом произносил их чисто, без всякого «вороньего» акцента. Назвали вороненка Карлом, он и имя свое произносил без всякого акцента, выговаривал тщательно, аккуратно:

– Карл! Карл! Я – Карл!

Когда лапа поджила окончательно, его выпустили на волю.

Сутки Карла не было, а потом утром, в сумерках, часовой, стоявший у ворот, разглядел, что неподалеку, на ветке дерева сидит мрачный ворон – в лесу ему не понравилось, – и вожделенно смотрит на дверь казармы: там тепло, уютно и очень музыкально храпят бойцы. Карл всегда с удовольствием воспроизводил их храп, получалось это у него очень удачно, как и выкрики: «Тетя Надь, дай добавки!» или – строгим голосом начальника заставы Татарникова: «Выходи строиться!», «Боец, будь бдителен!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и так далее. Сейчас нахохлившемуся Карлу очень хотелось залететь в теплую сонную казарму, усесться на тумбочку и проорать во всю глотку, так, чтобы стекла затряслись:

– Выходи строиться!

Увидев ворона, часовой – это был уже знакомый нам Терентьев, – насупил брови и брякнул невпопад:

– Стой, кто идет?

– Свои, – вполне впопад ответил ворон, подлетел к Терентьеву, и сев ему на плечо, поинтересовался: – Чего орешь?

Терентьев смутился.

Когда из канцелярии выглянул дежурный, Терентьев позвал его, дежурный припустил к нему бегом – часовой напрасно звать не будет, это не положено по уставу, – и увидел на его плече Карла.

– Забери бедную птицу, – сказал Терентьев, – не то замерзнет совсем.

Так Карл вновь очутился в казарме, из казармы иногда улетал в лес по своим птичьим надобностям, а потом возвращался назад. Выучил новые фразы. Мог, например, поинтересоваться у опешившего новичка: «Как дела?» А старичку задать сакраментальный вопрос, на засыпку: «Сегодня кашу ел?»

Вот такой это был ворон. По прозвищу Карл.