Наш основной интерес здесь, однако, связан с социальным классом как переменной, для которого, пожалуй, сложнее всего найти убедительные данные. Однако есть один косвенный параметр, из которого мы можем сделать несколько предварительных выводов. В том же исследовании антропометрии школьников в Горьком и Иванове приводятся данные по молодым рабочим и учащимся школ рабочей молодежи. В когортах старших школьников было достаточно выходцев из обеспеченных групп советского населения – детей партийных и государственных деятелей, «белых воротничков» и различных групп интеллигенции. Дети рабочих чаще уходили из школы в 14 лет, поступали в школы рабочей молодежи или сразу шли на завод. И в Горьком, и в Иванове в ремесленных училищах молодые рабочие и учащиеся из рабочей среды были заметно ниже, чем их сверстники и земляки из старших классов обычных школ. В 1946 году в Горьком 15-летний учащийся школы рабочей молодежи был на целых 11 см ниже, чем 15-летний школьник. У 15-летних девочек различие составляло 12 см. Масштабное исследование Пантелеевой, посвященное учащимся школ рабочей молодежи текстильной промышленности в Иванове, показало, что в 1946 году 15-летние мальчики в них были в среднем на 10 см ниже 15-летних учащихся средних школ, у девочек разница оказалась не столь заметной, но все же составила 3 см[468]
. У этих различий есть вполне очевидная причина, объясняющая также и наблюдение, что молодые рабочие после войны чаще страдали от недостаточного питания и анемии[469]: они занимались тяжелым физическим трудом, их потребности в калориях были огромными, поскольку им требовалась энергия и на рост, и на работу. До и после войны власти предпринимали попытки признать этот факт и обеспечить таких подростков относительно высококалорийной пищей. Однако во время войны, в условиях дефицита продуктов, им выдавали такой же рацион, как и взрослым рабочим, который, как мы уже видели, был далек от дневной биологической нормы[470].Я предпринял это длинное отступление о классе и неравенстве, чтобы показать, как класс служит определяющим фактором для здоровья и благополучия и, разумеется, должен был влиять на уровень детской смертности. Семьи рабочих значительно чаще жили в общежитиях и бараках в рабочих поселках без канализации и нормальных источников чистой воды, и в промышленных городках с минимальными коммунальными удобствами. Они гораздо реже могли пользоваться мылом, у них был хуже доступ к адекватным знаниям об основах личной гигиены и врачам, когда их ребенок заболевал. Однако в отсутствие качественных данных об этой стороне детской смертности мы никогда не сможем получить полную картину.
Как было уже показано выше, вопрос, могут ли матери кормить младенцев грудью, играет большую роль в вопросе уязвимости детей болезнями. Однако проблема не в грудном вскармливании per se, которое обеспечивало младенцев адекватным питанием и защитой от инфекций благодаря материнским антителам, а в тесном переплетении грудного вскармливания, бедности, отсутствии доступа к хорошим санитарным условиям и чистой воде, незнании базовых принципов гигиены. Матери из рабочей среды редко были способны кормить грудью весь период младенчества, даже если не работали вне дома. Бедность и плохое питание приводили к раннему отлучению от груди. А раннее отлучение от груди подвергает младенца невероятному риску, потому что материнское молоко практически невозможно заменить чистыми продуктами. Даже если матери имели доступ к незагрязненному коровьему молоку (что было редкостью вплоть до конца Первой мировой войны даже в Британии), оно быстро портилось из-за неправильного хранения и общего недостатка гигиены. Одной из самых опасных практик в викторианской Британии было кормление младенцев из бутылки с длинной трубкой. Они были дешевыми, небьющимися, и матери из рабочей среды постоянно использовали их, хотя их очень сложно мыть. Распространенные практики кормления существенно повышали степень риска. Родители из рабочего класса как в Британии, так и в Германии редко мыли бутылки после кормления. В дополнение к молоку они кормили младенцев протертыми кашами, сладкой водой, остатками со своей тарелки, давали джин, пиво, а также всякие рискованные лекарства, включая касторку и опиаты[471]
. Поэтому неудивительно, что даже в 1904 году в таких городах, как Сэлфорд, уровень детской смертности среди получавших грудное молоко детей достигал 129 случаев на 1 тыс. рождений; 264 – среди тех, кого кормили коровьим молоком, и шокирующие 439 случаев на 1 тыс. среди тех, кого подкармливали и другой пищей, включая низкокачественное сгущенное молоко, любимое бедняками за его дешевизну и сладость, что облегчало кормление младенцев[472].