Опасные земли

Там есть лишь невообразимая мощь, мечущаяся энергия, сгусток силы и страшная боль. Когда я гасну для мира и оказываюсь внутри, мне кажется, что оно расколото чудовищным ударом, как зеркало, покрытое тысячами трещин. Осколки его необходимо соединить. Я не знаю, зачем. Но оно приказывает.

И тогда я делаю то, для чего предназначен.

Ищу, смотрю и забираю жизни.

Почему-то мне кажется, что давным-давно я уже забирал жизни и делал это мастерски, пусть и дурацкими людскими средствами, слишком мелкими, чтобы сравниться с его могуществом. Сравниться – так я сказал? Смешно. Мощь самого большого муравейника рядом со взрывом вулкана – примерно так выглядит человечество со всеми его арбалетами, пиками, пушками, боевыми слонами, бронированными кораблями и ракетами рядом с разбитым вдребезги и страшно ослабевшим оно.

Откуда я знаю все это?

Я не знаю откуда, я не имею своей памяти.

Но внутри него вместе со мной мириады жизней. Малую толику забрал я. Сначала они кричат, а потом затихают, растворяются и пропадают, чтобы метаться в вихрях его энергии, куда неизбежно возвращаюсь и я, и там я могу слышать эхо их воплей, эхо их воспоминаний. Большинство их я не понимаю и не смог бы понять никогда, но кое-что доступно даже моей бедной измученной голове.

Как вышло, что эта измученная голова может думать, не растворившись в общей силе и боли? Наверное, потому что я мастерски забираю жизни, хорошо вижу и умею искать.

Тьма. Вспышка. Опять тьма.

Я загораюсь, затухаю, чтобы загореться вновь. Я брожу и ищу.

Потому что я лишь мгновенный росчерк на границе сознания.

Я мерцающий огонек на болоте.

Я – его тень.

Глава 5 Рыцарь

До Турне добрались поутру.

Мерзкий дождь, что принудил отряд к злосчастному постою в мельнице у переправы через Эско, не позволив попасть в город затемно, наконец изволил уняться. И это было хорошо.

Хорошее, как водится, потянуло за собой присущее ему отрицание, сиречь нечто поганое. Поганым оказался туман – жирная, измокшая земля принялась отдавать накопленную за сутки влагу. Дальше должно было стать совсем гадко, ведь солнышку на небе не противостояло ни облачка, ни тучки, а значит, когда оно восстанет над горизонтом во всей красе, туман обречен будет стать душным, жирным маревом, от которого сходят с ума люди и кони.

Пока же монахи еще поднимались на хоры в Нотр-Дам-де-Турне, чтобы возгласить антифон laudate Dominum de caelis laudate eum in excelsis, с чего начиналась Laudes Matutinae, всадники де Лалена шли сквозь исполинский туманный язык[14]. Лучи светила еще только начинали растапливать его, и сквозь белую занавесь едва проступали очертания стен города.

Лошади шли понуро. Хмурились и люди – не слышно было даже обычных путевых пересудов, дай Бог выругается жандарм или паж, одернув лошадку, или просто так – от общей гнусности бытия. И мы не станем их осуждать, добрый читатель, ведь нам не выпало вскакивать до рассвета и, ежась от предрассветной сырости, обихаживать хмурых скакунов, чтобы после трястись в седлах, едучи сквозь непроглядную сырую мглу.

Даже Уго де Ламье, высеченный из кремня и стали, обозрев округу по выезде из села, приютившего их, не стал наряжать фланговый и головной дозор.

– К дьяволу, все одно – соберешься поссать, так не увидишь, как обгадишь гуся, – сказал он с солдатской прямотой.

– Сейчас не время, – ответил зевающий Жерар.

– Ссать на гусей?

– Отбивать яйца о седло! Спали бы себе и спали!

– К черту дозор, еще потеряются, ищи их потом.

– Кого, яйца?

– Тебя, молодого дурака, потому что ты и так среди трех сосен заблудишься! – огрызнулся де Ламье.

И это был последний связный диалог до самого Турне, да и тот, надо признать, не блистал.

Потом наступила пора нового диалога – с воротной стражей. Стража бдела. Отворять город до конца заутрени не полагалось, вот они и не отворяли. Пришлось рутинно козырять герцогской подорожной, чтобы в конце концов въехать за преграду стен и башен.

Столь ранний визит в Турне не входил в планы Филиппа, как и, о Господи, потеря умелого лучника Пьера. Поэтому, чтобы не усугублять, порешили не поддаваться соблазну, проехав город без остановок, а уж там – до самого Монса и точно без приключений. Перевалив через Эско, по набережной Сен-Бри добрались до церкви святого Иоанна, распугивая утренних прохожих, а оттуда – по улице Епископского посоха до ворот епископа Вальтера де Марви, все так же распугивая проснувшихся буржуа. Ворота выглядели надежно, покидать их было куда как жаль – всем хотелось остаться под их защитой хоть на денек. Но что поделаешь – служба.

Когда ворота имени грозы еретиков-катаров, грома божьего, героя Пятого Крестового похода и друга Франциска из Ассизы сделали им ручкой, голову кавалькады нагнал неугомонный в своем любопытстве шотландец.

Расправившись с галантными обязанностями наподобие «доброго вам утра, досточтимые сиры», он спросил:

– Мессир де Лален не соблаговолит разъяснить мне одну крайне неочевидную деталь?