Опасные земли

Боли я не боюсь, это бессмысленно. Зачем бояться того, что все равно вернется, раз за разом, тысячи раз. Да и может ли испытывать боль тень на земле, тень на стене, тень над зыбкой свинцовой водой? Оказывается, может.

Я, если можно сказать «я» о том, что давно утрачено, я – высокий худой человек. И я брожу над этими свинцовыми волнами, которые несет река, приютившая на своих берегах каменный город. Город наполнен жизнями, которые я вынужден забирать, отправляя в то сияющее, мерцающее, разбитое в осколки нечто, заменяющее мне разум, мою собственную жизнь, мою суть.

Я мерцаю вместе с этой сияющей неопределенностью, как один из ее мельчайших осколков, мгновенный и бессильный блик, который отчего-то не гаснет, хотя должен был давным-давно.

А они гаснут.

Жизни, которые я вынужден забирать.

Но отчего не погас я, влившись в общий хаос этой невероятной силы?

Наверное, я ей нужен в облике высокого худого человека, который бродит, смотрит и ищет. Откуда-то я знаю, что должен найти часть мерцающей неопределенности. Важную часть, украденную когда-то, украденную… когда я еще не был тенью?

Боль.

Швейцарский мизерикорд в черепе.

Украденную мной?

Боль.

Украденную с моей помощью?

Вновь меня буравит и режет безжалостный кинжал.

Эту часть необходимо вернуть. А еще забрать одну жизнь, которая внезапно стала частью того нечто, что мерцает, мечется и ждет. Я был рядом с этой жизнью, но тогда она не представляла угрозы, а ныне представляет. Потому что стала таким же маленьким, но не гаснущим осколком неопределенности, каким являюсь я.

Вторжение.

Я вижу его, и оно его видит.

Это старик. Дряхлая жизнь, перешагнувшая все отпущенные сроки, но не гаснущая. Когда-то мы были знакомы? Это он украл важную часть оно? Или все-таки я?

Боль.

Боль утраты. Все эти маленькие осколки, что сияют и не гаснут, уходят, удаляются от меня, ускользнув, как песок сквозь пальцы. А ведь я был так близко. Значит, теперь настало время искупления, я должен следовать за ними. Догнать, найти, пресечь.

Что делать с теми, кого я швырнул в сияющую неопределенность?

Бросить, это всего лишь огоньки над болотом, вот они есть, а вот их нет. Вокруг много жизней, я всегда могу найти новых слуг. А пока мне пора. Пора покинуть город на гранитных берегах, который я мог бы полюбить, будь внутри высокого худого человека этот я.

Но ведь я – лишь тень.

* * *

Занималась заря.

Короткая белая ночь подошла к концу.

Кошмарные фигуры живых, но потерявших себя людей, кошмарные фигуры людей не живых, что бежали, ползли, брели и переставляли ноги к единому невидимому центру где-то на северо-западе, остановились. Замерли. Второй раз за такую короткую ночь, которая казалась бесконечной.

Все они подняли лица к небу.

Окровавленные, изуродованные смертью, иссиня-бледные и бледно-синие.

И спустя миг над улицами понесся долгий тоскливый стон.

Это слуги горевали о покинувшей их силе, о том, что хозяин бросил их, оставив на произвол судьбы их лишенные собственного сознания тела.

Через минуту или четверть часа, а может, час все они превратились в бессмысленно дергающиеся марионетки, бредущие без всякой цели. И только в мертвых глазах отражалось единственное, что не покинуло их, – неукротимая жажда крови.

Глава 12 Вторая интермедия

– Говорят, до тебя, наконец, добралось письмо от нашего пропавшего друга?

– Так точно, сир.

– Ты прочитал письмо?

– Нет, сир.

– Почему?

Первый из говоривших был стар. Статен, горд осанкою, легок на шагу, но паутина глубоких морщин, разбегаясь от уголков глаз, тяжкая складка между бровей и обвисшая кожа на щеках – все это вкупе с серебряной бородой ясно говорили, что пора весны его давно минула. Старик походил более всего на римский акведук – и крепок еще, и твердо попирает землю лапами арочных опор, да высыпается уже цемент, нет-нет да отвалится красивая облицовка. Если приглядеться – почти нет той облицовки, обнажена надежная нутряная кладка и всем ветрам открыта.

Одет он был вполне понятным манером. Более того, прохожие, завидев тот манер, уважительно кланялись и спешили уступить дорогу. Черное платье, меч у пояса и более того – лапчатый крест кровавой червлени на плаще выдавал в нем яснее ясного рыцаря Ордена Сант-Яго де Компостелла. Сапоги, звеневшие шпорами на каждом шагу, и густая красноватая пыль выдавали иное: рыцарь только что разделался с немалым отрезком пути верхами.

– Оно шифрованное, придется поработать.

– Шифрованное?

– Шифрованное, сир. Причем шифром крепчайшим, быстро его даже мне не прочесть.

Второй собеседник был для стороннего прохожего куда менее понятен. Платье вроде бы светское, да что-то не так. Долгополый, почти в землю упелянд коричневой шерсти при мимолетном взгляде походил на монашескую рясу.

Узкий пояс, тоже, надо отметить, коричневый, более всего напоминал вервие, которым прилично перехватывать одежду опять-таки лицам монашествующим. Впечатление дополнял такой же скромный капюшон, не замотанный на голове тюрбаном по обычаю рыцарей-модников, а накинутый, как положено.