Отсюда также приходит понимание глубокой разницы между положением японской и французской
Интеллектуалы Токио, тоскующие по Монпарнасу и Сен-Жермен-де-Пре, могут развивать ту же саму политико-экономическую идеологию, что и французская
Большинство культур развивались не в стиле монад Лейбница в соответствии с его законом, ничего не получая и ничего не давая, а, напротив, умножая заимствования и трансформируя в них идеи, обычаи и заимствованные верования. Японская культура получила религию, пришедшую из Индии, которая прошла через Иран и Китай, получив в Китае свою письменность и основные архитектурные формы, скульптуру и живопись. На всех этих заимствованиях она ставила печать своего гения. Реформаторы эпохи Мейдзи попытались вытащить из Запада то, что они считали необходимым для военного могущества, само по себе условие независимости. Они поняли, что военная мощь требует не только пушек и дисциплины, но и общественной системы. Они ввели законодательство западного типа, создали университеты, стали проводить научные исследования. Одновременно они пытались восстановить культ императора и дух светских обычаев. Как покажут грядущие десятилетия, такое сочетание было нестабильным, сочетание индустриального общества, пришедшего с Запада, и азиатских верований. Это сочетание не позволяло построить мощное государство, но, может быть, оно просуществовало бы дольше, если бы не было авантюрных завоеваний и ядерной катастрофы.
Американская оккупация усилила западное влияние и ослабила традиции. Мораль, почти неотличимая от религии, при обновлении страны была связана с императорской преемственностью, патриотической экзальтацией, с ролью благородства даймё и самураев. Военные потеряли лицо, прежний правящий класс смирился с законами победителей, император пришел приветствовать генерала Макартура и отныне стал вести себя как конституционный монарх. Реформы, проводимые оккупантами, – пример того, как варвары сломали вековые традиции. Товарищеские отношения, которые постоянно демонстрировали американцы, подорвали уважение к вышестоящим по званию и к авторитетам.
Какое-то время казалось, что внутри страны интеллектуалы сами были разделены между традиционной и заимствованной культурой. Полностью они не принадлежали ни к одной, ни к другой. Парламентские институты, введенные реформаторами Мейдзи, не затрагивали авторитарные принципы Конституции и прививались с трудом, так как в них не было привлекательности и блеска. В деревнях оставалась сильной консервативная партия. Жители городов, наполовину лишенные корней, в большинстве своем голосовали за социалистические партии. Политика, как и музыка, театр, литература и спорт, носили оттенок западного образца. Огромные толпы заполняли стадионы, где проходили бейсбольные матчи, масса людей приходила в концертные залы. Постановки театра Но становились достопримечательностью для посвященных. Для большинства интеллектуалов буддизм и синтоизм перестали быть предметом веры.
Придут ли они, в конце концов, к коммунизму? На ближайшее будущее я бы ответил, скорее, отрицательно. Японская интеллигенция сама, вероятно, не примкнет к коммунизму, если только Китай не предложит ей его улучшенную версию. Если грядущие события – внутренняя дезинтеграция, растущие трудности экономического характера, неизбежное присоединение к советской Азии – будут способствовать победе Коммунистической партии, интеллигенция почти не окажет духовного сопротивления. При коммунизме у власти не будет ни религии для спасения души, ни мощной церкви. Под прикрытием пустоты, оставшейся после исчезновения старого порядка, придется только создавать новую иерархию, утвержденную новыми верованиями.